Виктор Устьянцев - Премьера

— Врете! — не поверила Шура.

— Вот тебе истинный… — Степан Александрович перекрестился.

— Да вы что? — возмутилась Шура и выдернула руку. — В райкоме и такое…

— Так ведь иначе и не поверишь. Но я и в самом деле в деревне рос. Степановкой называется. И настоящая фамилия моя Степанов.

— Зачем же сменили-то?

— Мода была такая на псевдонимы. И потом: столько Степановых на Руси, да и в театральной среде их немало, боялся затеряться…

— Вы, наверное, очень, ну, как бы это сказать… гордый, что ли?.. Нет, не то.

— Честолюбивый? — подсказал Заворонский.

— Во-во! — обрадовалась было Шурочка, но тут же сникла: — Видите, я и слова-то подходящего не могу подобрать.

— А что слова? Вот один поэт так написал: «Теряют новизну слова. Талант — единственная новость, которая всегда нова».

— А если таланта нет? Вот у вас он есть. Я видела, как вы царя Федора играли. Только зря вы про царя Федора пьесу поставили. Кругом разруха, голод, жилья людям не хватает, а вы — про царя.

— Цари ведь тоже разные были. Петр Первый, например, или Иван Грозный…

— Цари — они цари и есть. Народ угнетали. Нет, зря вы эту пьесу поставили. А еще говорите, что крестьянского происхождения сами-то.

— Но это классическая пьеса. И потом, ставя эту пьесу, я еще и осуществлял то самое руководство комсомолом, которого вы от меня требуете.

— Каким же образом? — рассмеялась Шура. — Царь и руководство комсомолом! Ну, уморили вы меня!

Она смеялась заливисто и открыто, до слез. Когда успокоилась, Степан Александрович спросил:

— Вы спортом увлекаетесь?

— Не увлекаюсь. Любить люблю, а вот сама не занимаюсь. Все некогда. Когда в школе училась, с мальчишками в футбол играла. И сейчас болею за наш «Шахтер», иногда даже на стадион хожу, у нас в райкоме все болеют, вот и я за компанию.

— Очень хорошо! — Заворонский приподнял указательный палец, как бы призывая ее к вниманию. — Вот и представьте, что ваш «Шахтер» все время играл бы только с дворовыми командами. Что тогда получилось бы? Вышел бы он в высшую лигу?

— Нет, конечно. Он бы и в первой-то не удержался.

— Вот именно. Потому что футболисты просто потеряли бы форму, легко побеждая дворовые команды, растренировались бы. Вот так и актеры на дворовых пьесах.

— А разве есть такие?

— К сожалению, есть. Вот вы требуете ставить пьесы на современную тему, да еще на местную. Мы тоже хотим их ставить, а пьес хороших о современности пока нет, местные авторы пишут плохо. Но мы ставим, понимая, как это важно. И актеры у меня теряют критерии, тоже растренировываются. И классическая пьеса для них все равно, что международный матч для вашей команды, я даю актерам возможность проверить себя и поверить в свои творческие силы… А чтобы поверить в себя, им не нужны комсомольско-молодежные бригады, им нужны хорошие пьесы.

— Вот с этого и начнем, — сказала Шура. — Надо будет всерьез заняться репертуаром театра.

И она занялась.

Господи, сколько сил и нервов отняло у Степана Александровича это ее занятие! На репертуар она мобилизовала чуть ли не весь комсомольский актив города, уже через месяц завлит не знал, куда деваться от настырных авторов, не успевал читать их шедевры, и Заворонский посоветовал ему отсылать их Шуре. Теперь она сама браковала пьесы и вскоре призналась:

— Я и не думала, что это так непросто. Оказывается, одной идеи мало, надо еще и умение. Вы бы, Степан Александрович, подучили этих ребят, может, после этого у них и получится что-нибудь путное.

— На писателя, Шурочка, тем более на драматурга нельзя выучиться. Им надо родиться.

— А вы разве родились артистом? Это когда уж вы им стали-то!

— Я им всегда был, Шурочка.

— Это как?

— А вот так. — И он рассказал ей, как передразнивал односельчан, как всем сходом решали его дальнейшую судьбу, как он потом одолевал высоты и не достиг вершин.

— Еще достигнете! — уверенно сказала Шурочка и ободряюще пожала ему руку. Он схватил эту руку и стал ее целовать, сначала всю, потом каждый пальчик в отдельности. И Шура долго не отнимала ее, потом все-таки осторожно высвободила и призналась:

— А знаете, это все-таки приятно. Почему? — И, пожав плечами, надолго задумалась. И вдруг спросила: — Я вам вправду нравлюсь?

— Вправду.

— Я это сразу заметила, а вот спросить все как-то стыдилась.

— Об этом не надо спрашивать. Это надо чувствовать.

Она опять задумалась, видимо, долго прислушивалась к себе.

— Я и чувствовала! — сказала она так убежденно, как будто резолюцию начертала на их отношениях, разрешая и впредь строить их на абсолютнейшей искренности.

И никогда ни с кем Степан Александрович не был так искренен и счастлив, как с нею.

Но счастье это оказалось таким недолгим! Через два с половиной месяца его перевели в областной драматический театр. А еще через месяц он узнал, что Шура погибла во время аварии в шахте, когда вместе со спасателями бросилась разгребать завал.

Он был настолько потрясен, что не сразу кинулся на вокзал, а когда кинулся, выяснилось, что поезд в тот городок ушел, а проходящий будет лишь через одиннадцать часов. Все эти одиннадцать часов он просидел в зале ожидания, тупо глядя на запрудившую зал толпу, никого не видя, отрешенный от всего и вся. Приехав в шахтерский городок, он узнал, что всех погибших похоронили четыре дня назад.

На кладбище он почему-то машинально пересчитал все свежие холмики могил, их было двадцать девять, но что-то привело его прямо к ее могиле, он опустился на колени и долго стоял так, перебирая в памяти те недолгие счастливые минуты, которые ему довелось испытать с Шурой. Лишь после этого он прочитал до конца бронзовую надпись на мраморной доске и узнал, что Шуре было всего девятнадцать лет. Потом взгляд его устремился к соседней могиле, и он прочитал: «Георгий Устинович Макаренко. 1927–1949 гг.». И, только выходя за ворота кладбища, он сообразил, что это Гоша со своими непослушными руками, которого Шура иногда называла «педагогом».

Когда им сказали, что они поедут в отдаленный гарнизон, все настроились на такое захолустье, где и медведям впору разгуливать. Некоторые предусмотрительно запаслись консервами, а художник Вахтанг Юзович прихватил даже валенки, неизвестно где добытые Эмилией Давыдовной, снаряжавшей их в путь.

Ощущение отдаленности усилилось, когда с рейсового самолета они пересели на военный, а с него — на торпедный катер. Правда, торпедные аппараты с катера были давно сняты, ибо конструкция его устарела, но он имел хороший ход и мчался со скоростью курьерского поезда. Сначала он шел в отдалении от берега, потом стал постепенно приближаться к нему, и на траверзе мыса, выдающегося далеко в море, сопровождавший их инструктор политуправления сказал: