Виктор Устьянцев - Премьера

— А мне можно посмотреть?

— Ну что ж, посмотрите, — согласился командир и уступил Виктору место. — Метрист, вести круговой поиск!

Виктор прильнул к окулярам. Над поверхностью моря уже сгустились сумерки, но видимость была отличной, на темно-синем небе отчетливо проступали звезды. Голубков объяснил, что через неделю начнется длинный полярный день, солнце вообще не будет заходить, да и сейчас оно зашло за горизонт на час с небольшим, потом поднимется снова. «Наверное, им надо спешить, а я отвлекаю», — подумал Виктор и неохотно оторвался от перископа. Как раз в этот момент метрист доложил, что горизонт чист, и командир приказал:

— Стравить давление! Отдраить люк!

Старшина группы рулевых быстро вскарабкался по скоб-трапу вертикальной шахты, ведущей на мостик. Вот он повернул штурвал затвора, стальная крышка немного отошла от гнезда, и сквозь образовавшуюся узкую щель из лодки со свистом стал выходить воздух. У Виктора опять неприятно кольнуло в ушах.

— Люк отдраен! — доложил старшина, хотя в этом докладе не было необходимости, скачок давления почувствовали все. Но Виктор уже знал, что на лодке так полагается. Командир должен быть уверен, что его приказание понято и выполнено. Даже незначительная ошибка одного матроса может привести к катастрофе и стоить жизни всему экипажу. Поэтому на подводных лодках, как это ни надоедливо, каждое приказание повторяется громко и четко, докладывается обо всех действиях.

— Открыть люк!

— Есть открыть люк! — Старшина откинул крышку люка, и в отсек хлынул свежий морской воздух. Он был густой, прохладный, пьянящий, пахло йодом, рыбой и еще чем-то острым. Виктор знал, что в лодке надежно работают кондиционные и регенеративные устройства, постоянно поддерживается одинаковое процентное содержание кислорода, но что может быть приятнее свежего морского воздуха! Владимирцев всего четыре дня пробыл под водой, но сейчас как бы родился заново. А что же испытывают моряки, когда они несколько недель не видят белого света, не глотают этот живительный атмосферный воздух!

Он видел, как сияют лица людей в таинственном полумраке отсека, и с благодарностью подумал о Заворонском, придумавшем эту поездку на флот. Пожалуй, только сейчас Виктор по-настоящему оценил ее необходимость, она позволила ему многое открыть для себя, многое понять и почувствовать.

Наблюдая за действиями экипажа подводной лодки, он искал не только бытовой материал, а и как бы примеривал к себе движения, интонацию, выражения лиц моряков. Улавливая какой-то характерный для всех отпечаток службы, он старался выделить, вычленить индивидуальность каждого. Иногда в кают-компании он показывал характерный жест, интонацию, походку кого-либо из моряков, и все находили, что очень похоже, даже удивлялись, как это у него получается.

Но ему предстояло играть роль командира лодки, а он-то и не давался, потому что Голубков сейчас разительно отличался от того командира, которого Виктор знал в кают-компании плавбазы. И здесь он иногда шутил, был ироничен и остроумен, но здесь во всем ощущалось, что он хозяин, хотя он и не проявлял ни высокомерия, ни безапелляционности. И надо было как-то состыковать того и этого, выверить логику поведения в тех или иных «предлагаемых обстоятельствах», накопить верное самочувствие для своей роли.

В принципе у Владимирцева было немало технических актерских средств, чтобы на основании подмеченных деталей создать образ командира подводной лодки, достаточно живого, внешне правдивого. Но как Кузьма не мог служить внешним портретом Луки, так и Голубков сам по себе не мог выражать идею пьесы, хотя наделить его всеми признаками характерности Виктору было теперь не так уж трудно. Он, например, решил наделить своего героя каким-нибудь характерным для него словцом или поговоркой, долго искал их и наделил… сразу двумя.

Первую он взял от матроса, три раза в день убиравшего его каюту, — на флоте чистоту возводят в культ и ежедневно производят две сухие и одну мокрую приборки. Как-то Виктор разговорился с приборщиком о литературе, и тот обнаружил столь глубокое знание современной литературы и такую самостоятельность суждений, что Владимирцев невольно воскликнул:

— Честно говоря, я думал, что моряки — народ, хорошо образованный технически, но не знал, что они вообще эрудиты.

— На том стоим! — скромно заметил матрос и улыбнулся.

Вот это «на том стоим!» Виктор и взял на вооружение.

А вторую поговорку он услышал от штурмана, когда они обнаружили караван судов и надо было уклониться от встречи с ним. Голубев спросил штурмана:

— Как намерены уклоняться?

— Надо пошевелить извилиной и произвести расчеты.

— Шевелите, только недолго, а то они нас обнаружат, — сказал Голубев.

Не прошло и минуты, как штурман выдал курс, глубину и скорость для уклонения от встречи с караваном.

И это «пошевелить извилиной» Владимирцев решил отдать командиру, когда по пьесе у них с командующим флотом идет разговор о прорыве противолодочного рубежа. Поговорка задавала тональность всему разговору, несколько перенасыщенному специальными терминами, без которых вроде бы и не обойтись, но которые не каждому зрителю будут понятны.

Еще Виктора очень беспокоила сцена, где его герой должен был произнести длинный монолог. Сократить этот монолог было невозможно, в нем лежал весь замысел автора, но тут командир выглядел резонером. Виктор решил разбить его на куски, а для этого всю сцену надо было насытить какими-то физическими действиями. Но какими? В тесном пространстве центрального поста движение крайне ограничено, тем более что каждый из действующих лиц должен находиться на своем посту. Перебить докладами из других отсеков? Но зритель может потерять нить и упустить столь важную для спектакля идею.

Конечно, все занятые в этом эпизоде будут что-то делать на своих постах, но их действия не должны отвлекать внимание зрителя, оно должно быть сосредоточено на Гвоздеве. Но что делать ему? Допустим, поднимут перископ, он откинет рукоятки, прильнет к окулярам и станет вкруговую осматривать горизонт — тут пауза будет логичной, зритель поймет, что момент весьма ответственный. Но одной этой паузы мало, нужно найти хотя бы еще две-три, заполненных чисто физическими действиями. Кок принесет на пробу обед? Нет, это и вовсе не годится, ибо такая бытовая деталь сведет на нет весь пафос монолога. А что, если дать Гвоздеву какой-то жест, который он проявляет на протяжении всего спектакля лишь в минуты волнения? Поправляет или надвигает на лоб пилотку? Нет, не годится, на этот жест могут не обратить внимания. Наклеить ему усы и что-то проделывать с ними? Тоже не то. Надо поискать что-то более выразительное.