Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Несмотря на сравнительное тепло нагретой постели, сестру ее так и трясло.

— Расскажи мне что-нибудь, — сказала вдруг Завиток. — Хоть немножечко, просто чтобы мне не думать об этом месте.

Большая Матушка несколько раз сглотнула, чтобы увлажнить пересохшее горло. Снаружи курил Вэнь; тонкие стены с тем же успехом могли быть тряпичными. Она рассказала сестре о Воробушке и его братьях, о музыке цзянпу, заполнявшей страницу за страницей. Воробушек ни на миг не прекращал сочинять. Он, думала Большая Матушка, даже не дышал — он испускал музыку.

— Мальчишки у меня энергичные, а уж потаенных мыслей у них не меньше, чем в целой телеге книг. Мать никогда не знает своих детей так хорошо, как думает.

— Как это верно, как верно, — выдохнула ее сестра.

Большая Матушка рассказала, что возвращалась в старую чайную, где они когда-то пели — в чайную «Лиловая гора».

— Название они поменяли, — сказала она. — Теперь это Дом народного отдыха «Красная гора».

Завиток хихикнула.

— Отдельные комнаты все закрыли, а подают теперь только чай и дынные семечки. Но все равно, все, кто раньше приходил поболтать, выпить немного или набрать спиртного в бидон, и теперь приходят. Даже певцы есть, которые исполняют новый репертуар: «Красный Восток», «Песня партизан» и все такое прочее. Будоражит, кто бы спорил! Даже мне, когда я это слышу, хочется чего-нибудь свергнуть. Но проходит время, и от революционной музыки начинают болеть уши. В ней нет ностальгии, нет места, чтобы людям поделиться своими печалями. Естественно, — поспешно прибавила Большая Матушка, — в новом Китае от наших прежних печалей и следа не осталось.

Затем она описала нескольких завсегдатаев, в том числе и тех, кто до сих пор приходил с иволгами и дроздами, а также сказителей и певцов баллад, которые теперь исполняли эпос о Великом походе Председателя Мао — в пятидесяти суровых частях.

— Помнишь книгу, про которую я тебе говорила? — спросила Завиток. — Тридцать одну тетрадку? Книгу записей.

Большой Матушке с трудом удавалось расслышать ее голос, хоть они и лежали, свернувшись на узком канге в обнимку.

— Ты ее сожгла, я надеюсь? Если что-то способно внушать такую преданность, то оно наверняка запрещено.

— Сжечь Книгу записей? — переспросила сестра. Что-то полыхнуло у нее в голосе. Негодование. — Как я могла, по-твоему, такое сделать?

— Чтобы спасти себя, — сказала Большая Матушка.

— Даже чтобы себя спасти, не смогла бы.

Книга все еще пребывала в укрытии в фамильном доме. Между страницами были заткнуты все письма, что Вэнь Мечтатель писал Завитку. Когда голодные призраки не найдут серебра, они взломают стены. Ничто сокрытое не останется незамеченным. Завиток рассказала про закодированные имена, про то, как менялись идеограммы для Да Вэя и Четвертого Мая; и, кажется, ссылалась на какую-то точку на карте. Большую Матушку пробрало кошмарным холодком. И любовных писем мало не показалось бы, но что вообще было в этой книге? Что, если окажется, что ее написал изменник-националист? Да их всех до восемнадцатого колена поимеют.

— Мне надо вернуться в дом, — сказала Завиток. — Я должна забрать эти тетради обратно.

— Не будь дурой.

Сказано это было сурово — но Завиток словно не услышала.

— Дедушка Вэня тоже был переписчиком — ты знала? В земле закопаны книги, хранившиеся столетиями — все те, что Старый Запад привез из Америки. — Она натянула одеяло до подбородка, так что видно было только ее глаза и переносицу. — Всему на земле отмерен свой срок, а затем, как то и положено, мы вынуждаем его исчезнуть. Словно новое не произошло от старого. Словно старое не произросло из нового.

Большая Матушка заколебалась — а затем мягко спросила:

— Но что тут за переворот творится?

— Ты что, не видела? Я думала, земельная реформа до каждого уголка уже дотянулась. Во время войны… никогда не забуду те ужасы, которые нам пришлось видеть. Я понимаю, почему ничто не может остаться прежним.

— Само собой, но…

— Когда все будет сломано, они смогут снова построить общество.

Как часто говорила ее сестра эти слова?

— Они? — переспросила Большая Матушка. — Ревкомитеты? Коммунистическая партия?

— Говорят, что это колесо истории. Я не боюсь. Знаешь, как это бывает — одному не остановить потоп от рухнувшей плотины. Только… за Чжу Ли мне тревожно. Она родилась не с той классовой принадлежностью — она дочь Вэня Мечтателя. Дочь помещика. И что бы я ни делала, этого не изменить. А если я не смогу ее защитить?

— Поезжай со мной в Шанхай. Мой никчемный муж может это устроить.

— Это колесо истории, — сказала Завиток. В голосе ее не было слез — лишь хрусталь прагматизма. — Партия говорит, что только виновные пытаются избежать наказания. Если мы сбежим, даже Папаша Лютня не сможет вмешаться. Нельзя так рисковать. Я должна защитить Чжу Ли, но как?

Много позже, в те годы, когда Завиток уже освободилась из трудовых лагерей в пустыне, когда Чжу Ли уже выросла в молодую женщину, Большая Матушка наконец сложила эту историю воедино.

Партийцы прибыли в Биньпай как раз в тот день, когда Вэнь со своими дядюшками таскали лед с горного озера. То был тяжкий труд, но он того стоил — поскольку, если укрыть его соломой, лед мог храниться много месяцев, а применение ему всегда находилось.

Прежде дядюшки нанимали работников, но теперь предпочитали заниматься такой работой сами. В прошлом году, когда перераспределение земель докатилось и до Биньпая, братья не стали тратить время на споры. Бывали жребии и много горше, чем отказаться от нескольких акров земли. В соседнем уезде против дюжины человек устроили борьбу — что-то вроде большого митинга, на котором выкрикивали обвинения, а обвиняемых били и иногда пытали — и казнили их, но покойные были по большей части богачи, печально известные своей жестокостью. В прошлом году, когда делегаты от крестьянского союза Биньпая явились к их воротам, братья не стали противиться и отказались от прав собственности на все семнадцать акров семейных владений, которые теперь должны были перераспределить между жителями деревни. Допустим, жена Эр Гэ от него ушла, но у него еще оставалось двое взрослых детей. А Цзи Цзы грозился покончить с собой, но его слов никто не принимал всерьез. Тем временем жизнь продолжалась: пока земельная реформа не завершится, поля все равно следовало пахать, а за фруктовыми садами — ухаживать. В том году урожай сладких яблок выдался, на памяти братьев, самый обильный.

Когда тележка, жалобно скрипя, катилась к воротам, Вэнь с дядюшками с удивлением узрели, что снаружи стоят два незнакомца, а с ними председатель сельсовета, он же председатель крестьянского союза. Да Гэ вышел из-за глыбы льда. Он поприветствовал посетителей и пригласил их в дом, разделить трапезу. Председатель отказался. Все это было довольно неловко, и Да Гэ, всегда бывший нетерпеливым, сказал: