Денис Блажиевич - Новогодний роман [СИ]

— Ничего — думала она. — Если совсем туго станет, и тогда не пропаду. Одарила бабушка, дай ей бог здоровья сокровищем на бедность. Не пропаду. — она бережно с любовью провела тряпочкой по кашпо.

— Что-то мы с вами как в пустыне сидим. — отваливаясь недовольно от игровой доски, сказал Подифор Савельевич. Звонков выиграл. — Иван Никифорович, Иван Никифорович. Брось ты эту лабуду. Нет ничего хуже, чем у побежденных учиться. Изольдочка, фея, просим к столу.

Откупорив бутылку белого токайского для Изольды, Подифор Савельевич сказал.

— За тебя Изольдочка. За Эфраимку. Он с небес на нас смотрит. Мы его помним. Я его помню. Наливай Звон.

Звонков был в дешевой дубленке. Он так и не разделся. Он налил Подифору Савельевичу и Ивану Никифоровичу из плоской бутыли с качающимся перчиком внутри. Себя оставил без внимания.

— Кто это Изольдочка у тебя рядом с Эфраимкой висит? — спросил Подифор Савельевич, прикусывая горечь настойки маринованным огурчиком из фигуристой банки. Иван Никифорович, подцепив вилкой, ломтик мясного с овощами рулета, жевал мелко и интиллигентно. Звонко трескал за обе щеки столичный салат с белой приправкой. Изольда мечтательно держала поднятый бокал обеими руками.

— Бабушка моя, Подифор. Поставецкая Мария. Шляхтянка. Разорили ее родственники дотла, в прислуге свой век доживала.

— Каменная баба. — вывел свое заключение Подифор Савельевич, рассматривая явно увеличенную и оттого смазанную фотографию в бледной кладбищенской рамке. Из-под насупленных бровей смотрели, увидевшие козявку на носу, узенькие глаза. Далее лицо расширялось и вместе с узким, подчеркнутым злыми глубокими морщинами, лбом напоминало зимнюю твердую, как кремлевская стена, грушу. Шеи не было. Сразу же от подбородка начинался вышитый воротничок, далее серое демократичное платье бомбистки народоволки и черный передник классной дамы из женской гимназии. Утвердительная была бабушка. С замочком без ключика. Изольда не спеша потягивала токайское. С видом горожанина-первогодка таил в ладошке Звонков то, что бурчал ему сытый желудок. Подифор Савельевич и Иван Никифорович наливали по второй и третьей. За окном без раздумий и сомнений встала ночь.

— Изольдочка, расскажи что ли, как все это время коротала? — Подифор Савельевич положил теплый округлевший локоть на стол. Иван Никифорович откинулся на диван. В его голове застыла приятная липкая тяжесть.

— Коротала Подифор. Сам видишь.

— Старыми делами занималась?

— Жить как то надо Подифор. На себя надеялась. Ты же меня так и не проведал ни разу. Если бы сейчас не понадобилась, не поинтересовался бы, что и как.

— Я грешным делом думал, что ты того. Вслед за Эфраимкой отправилась. А Гасан? Вот кобра. Что не помогал?

— Все вы одинаковы. Эфраиму памятник поставили.

— Поставили такой. Где хочешь увидишь. Хоть в раю, хоть…

— Ты когда в последний раз у него был? Молчишь? Забыли. Все забыли. Были братья, да разбежались все. — всхлипнула Изольда. Смотрел на нее Подифор Савельевич странно. Довольно смотрел.

— Мне то не рассекай, мама. Обижается она. Забыли. Мы не забыли, что мы забыли. Все, что у Эфраимки было, тебе оставили, никто не покусился. Это ты, вон — Подифор Савельевич показал на откровенно прибалдевшего от спиртного Рыбу. — Ивана Никифоровича можешь на нюни свои накручивать. Я же тебя Изольдочка всю вдоль и поперек разгляжу. Ты своего не упустишь. С мясом урвешь.

— Какой ты Подифор. — с выпрыгнувшей из-за угла и тут же спрятавшейся злостью, сказала Изольда. — Механик. Делай свое дело и уходи. Не хочу тебя видеть. Не желаю.

— Захочешь. Заплачу сколько надо и захочешь. Дай срок. Все проверим. Мою подлость. Твою невинность.

Внезапно Звонков оживился. Он встал и вышел в прихожую. Вернулся и склонился над Подифором Савельевичем.

— Кажется они. Там мент с ними. Чулюкин.

— Мент. Это интересно. — поднимаясь, сказал Подифор Савельевич. — Иван Никифорович. Иван Никифорович, просыпайся. Окунь белоглазый. Работать пора.

Иван Никифорович натягивал пиджак. Подифор Савельевич застегнул жилетку. Звонков встал за дверью. Дудилов выразительно посмотрел на Изольду. Она поднялась с достоинством. Целомудренно заложила полной рукой фривольное декольте темно-синего, с первосортным отливом, халата, расписанного карнавальными пекинскими драконами, и понесла бережно, как хрустальный сосуд, свой холеный и надменный лик прочь из гостиной. Послышались приветствия и незнакомая речь. Глухая и грубая, как будто кирпич о кирпич бился. Вошел Чулюкин. Был он в штатском, но хамелеоны остались. Коротко ознакомился с обстановкой. Сделал вид, что принюхивается.

— Чувствуешь, Подифор? — спросил он у Дудилова.

— Что? — Подифор Савельевич растерялся, услышав неожиданный вопрос. Чулюкин оставив недоумевающего Дудилова, обратился к Рыбе.

— Вы, Иван Никифорович, что на себя выливаете, когда даму наповал сразить желаете?

Иван Никифорович покачал самодовольно телом, постепенно с распространением алкоголя пропадала слаженность в движениях и мыслях.

— Кензо, что же еще.

— Есть такой ингридиент. — согласился Чулюкин. — Но немного. Что же это? По ярости вроде бы Дихлофос. Но откуда ему взяться здесь. Кто же сам себя травит. Никто. Дабл виски. Точно. Дабл виски. Помнишь, Савельевич 98 — й, когда у Шаурмы Махачкалинского бензаколонка сгорела? Там пакля, что возле сожженной канистры нашли, также пахла. Дымом и дабл виски. Звонков, ты что ли?

— Угадал гад. — Звонков нехотя выступил из своего укрытия.

— Нехорошо гражданин Звонков ругаться.

— Ты не по форме, чтобы меня совестить. — Звонкову показалось, что наступает подходящая минута для расплаты. Конфискованные елки стучали в его сердце.

— Тюкну, сейчас тебя за все хорошее и никуда жаловаться не побежишь.

— Не угрожай, Звонков. — поиграл побелевшими желваками Чулюкин. — Я здесь с друзьями.

— С какими только. Если с такими как я не поздоровится тебе. Будет тебе от начальства если узнает. — со злорадством произнес Звонков. — Ёкнутся тебе мои ёлки. Отрыгнутся они тебе колючками.

— Цыц, Звон. — сердито оборвал Звонкова Дудилов. — Потом между собой решите. Видишь гости у нас.

— Merchaba. — сказал один из вошедших во время перебранки в гостиную турок и добавил по-русски, совершенно чисто.

— Здравствуйте.

Он не был похож на хрестоматийного турка в атласных шальварах, красной феске с тонким лошадиным кемалем и восточным многослойным базаром вместо характера. Мало того, что он не имел никаких усов. Не в этом дело. У нас пятую графу в паспорте отменили тоже. Мало того, что у него было застенчивое дамское брюшко, пухлая шея, слабые руки и широкие бедра — основание равнобедренного треугольника. Не каждый турок янычар, не каждая иголка — ятаган. Основным являлось то, что он был белее снега, белее белого. Совершеннейший альбинос. Представьте себе. Белые прямые, а не выпрямленные волосы ниже нормы, следуя застоявшейся моде. Под этими волосами сахарная голова с тяжеловатыми наспех сляпанными чертами. Красные кроличьи глаза с расширенным сладострастным зрачком и розовые, пропускающие солнечный свет, уши. Надежная преграда разве что для альфа лучей.