Вильям Козлов - Андреевский кавалер

Когда шли на кладбище, Андрей Иванович нарочно послал его в магазин за бутылкой, чтобы поразмыслить одному тут, на зимнем просторе, — все одно от Тимаша никакой пользы. Тот с радостью потрусил в своих подшитых серых валенках в магазин.

— Я из горлышка не привык, — колеблясь, ответил Андрей Иванович.

На холодном ветру он быстро замерз, даже полушубок накинул на плечи и шапку нахлобучил на брови. Оказывается, тепло было, пока ломом-лопатой махал, а вылез из ямы, и морозец стал ощутимо прихватывать.

Тимаш, ухмыляясь в бороду, похлопал себя по карману:

— У меня завсегда с собой стакашек… С кем только я не пивал! И с покойничком, земля ему пухом, и с зятьком твоим Семеном Супроновичем разок распил бутылочку. Даже с мастером Костылем дерболызнули. «А ну доставай, Тимофей Иванович, свое нержавеющее оружие, ударим залпом по нашему общему врагу — зеленому змию!» Только какой он враг, змий-то? А Федор Федорович, когда дерябнул, такое заворачивал, что животик надорвешь, и все у него складно, каждое лыко в строку…

— Не бреши ты! — возмутился Абросимов. — Казаков и в рот-то не берет.

— Энто он был в расстроенных чувствах, сохнет по твоей Тоньке, а она от него нос воротит… Где Иван Васильевич-то? Нету его, а Тонька — баба кровь с молоком.

Андрею Ивановичу не хотелось на эту тему говорить. Бросив в снег окурок, он проворчал:

— Килька, чего доброго, смерзнется в кульке, давай, стал быть, по стакашке примем.

Тимаш проворно выбрался из ямы разровнял навороченную у края сырую землю, достал из кармана зеленую поллитровку, подмокший кулек с кильками, широким жестом радушно пригласил Абросимова:

— Помянем раба божьего Спиридона Никитича Топтыгина, пусть сыра земля ему будет пухом… Какой парильщик-то был!

— На том свете не попаришься, — вздохнул Абросимов. — Там, говорят, черти на сковородках грешников поджаривают.

— Убивцев и безбожников, ну еще баб-прелюбодеек, — охотно подхватил эту тему Тимаш. — А мы с тобой, Андрей Иванович, попадем в чистилище.

Первому он налил в граненый стакан Абросимову, протянул кусок хлеба с белесой килькой, потом привычно опрокинул в бородатый рот свою порцию.

— Думаешь, в чистилище лучше, чем в аду? — спросил Андрей Иванович.

— Все там будем, — философски заметил Тимаш, кивнув на яму. — Жаль только, когда помру, нельзя будет выпить на собственных поминках… Я ж в гробу перевернусь! — хихикнул Тимаш и, вдруг посерьезнев, повернул голову к Абросимову: — Вот че тебя попрошу, Андрей Иваныч, пусть отпоют меня в церкви и поп кадилом окурит… Может, алькогольный дух отшибет. Как я заявлюсь к святым вратам Петра-ключника, коли от меня водкой будет разить?..

— Ты что же, грёб твою шлёп, все же думаешь в рай податься? — удивился Андрей Иванович. — Да тебя и на порог-то, старого грешника, ангелы не пустят!

— Мало ли чего тут темные старухи болтают… Может, что на этом свете почитается за грех, на том зачтется добродетелью? Нигде в священном писании не сказано, что выпивать грех. Вот помер Спнридон, похороним его, а поминать не будем… Грех ведь? А на поминках пьют не святую воду, а все ж сорокаградусную, беленькую.

— Эк какую ты к своей слабости хитрую философию подвел! — подивился Абросимов. — Послушаешь тебя, так хоть в святые записывай!

— На земле один счет человекам, а там… — Тимаш задрал заиндевелую бороденку вверх. — У господа бога своя бухгалтерия. Не ведомая никому.

— Думаешь, все-таки есть бог?

— Сделает человек большую подлость, утешается, что, мол, бога нет, а воздаст добром ближнему — в красный угол на иконы таращится, дескать, запиши, господи, содеянное мною добро… Нет, нельзя человеку без бога! Много подлецов на свете разведется. Бог ведь это и страх, и раскаяние, и совесть.

Андрей Иванович с удивлением смотрел на Тимаша: вот человек! Выпьет — так и прет из него разное… Любят мужики подносить ему. По крайней мере, где Тимаш в компании, там со скуки не помрешь! Все про всех знает, не хуже бабки Совы, но никого никогда худым словом не обидит. И потом его всегда посылают в магазин за подкреплением, и дед, упаси бог, никогда не обманет, из-под земли, но достанет бутылку. Ему и в долг продавщицы отпускают. Не деньгами отдаст, так с плотницким топором отработает: забор подправит, крышу залатает, корыто выдолбит.

— А меня в рай пустят? — помолчав, полюбопытствовал Абросимов.

— Степка Широков не допустит тебе тама обосноваться, — ответил Тимаш. — Уж ён-то точно в раю, столь на земле, бедолага, претерпел, что его без проволочки анделы в райские кущи проводят.

— Ишь, старый хрен, куды подвел свою теорию, грёб тебя шлёп! — усмехнулся Андрей Иванович. — Сам говоришь, у бога другие мерки на человеческую суть… Можа, Степка в ножки мне тама поклонится, што евонную женку ублаготворял я тута.

— Не-е, — засмеялся дед. — Степа, царствие ему небесное, и на том свете не простит свою женку!

Тимаш нацелился было и оставшуюся водку распить, но Абросимов решительно отобрал у него бутылку, заткнул промасленным комком бумаги из-под кильки и поставил в сторонку, на снег.

— Выроем могилу, тогда докончим, — сказал он.

— Пихни в карман, — озабоченно заметил Тимаш. — Ледяная в горло не полезет.

Хоть Тимаш несколько и развеселил Абросимова, мысли теснились в голове тяжелые. Смерть Топтыгина заставила задуматься и о своем существовании на этом свете. Больше всего уповают на тот свет те, кто на этом ничего не сделал…

— Вот зачем ты живешь, Тимофей? — опершись на отполированную рукоять лопаты, в упор посмотрел на напарника Андрей Иванович. — И вообще, зачем ты родился на белый свет? Какая миру от тебя польза? Не было бы тебя, никто и за ухом не почесал.

— Коли бы нарождались одни богатыри, как ты, — ничуть не обидевшись, ответил старик, — жизнь была бы скучной, вязкой, как тесто в квашне. Ты спроси: зачем летают птицы, ползают гады по земле, бродят звери в лесу? За каким лешим комар или мошка зудит? Раз все это существует, значит, так и надо.

— А ты-то зачем землю топчешь?

— Не будь меня, кто бы гроб Топтыге сколотил? Да мало ли я закопал покойников в землю. Есть у меня в этой жизни свое предначертание, Андрей Иванович! Тебе — глыбы ворочать, людями командовать, а мне — доски строгать да в сельпо бегать, недаром говорят: «Старик скор на ногу!» Кажинному свое, об чем я тебе и толкую… Я не просился на этот свет народиться, а появился — живи и шевелись, а ежели думать, зачем все это, то голова треснет! Пусть энти, философы думают…

— Никто, Тимофей Иванович, не знает истины, — снова взялся за лопату Абросимов. — Потому как истина спрятана от нас за семи замками. И одной жизни не хватит, чтобы ее познать.

— Говоришь, как сынок твой Митька!