Эржебет Галгоци - На полпути

В прежние годы, когда он объезжал госхозы, то не находил дела себе по душе, поскольку и сам не знал, какая работа его устроит, он знал лишь, какая работа его не устроит. Поэтому он предпочитал оставаться в деревне, которую ему так хотелось поджечь. Теперь нашлось для него наконец такое занятие, которое, как ему казалось, полностью отвечало его запросам и которое он рано или поздно все равно нашел бы для себя. Ведь такую именно работу искал он в госхозах! Но что будет, если мать из упрямства сорвет его планы?

Надо было не отказываться раньше, когда мать хотела передать ему имущество.

До рассвета он мучительно думал, пока ему не пришла в голову одна мысль.

Дани встал засветло, задал корм скотине: двум коровам, двум волам, которых откармливали на убой, четырем телятам и жеребятам разного возраста, а также двум прекрасным, породистым лошадям. Всех их вырастил он сам. За свиньями и домашней птицей, как издавна повелось, ухаживала его мать, ей и с ними хватало забот. Потом Дани пошел на кухню, где его уже ждал завтрак. Мать согрела для него воду, подала ему мыло и держала наготове полотенце. Он не спеша, с наслаждением умывался, особенно долго тер руки и чистил щеткой ногти.

Дани всегда тщательно следил за своей внешностью; бреясь или причесываясь, внимательно разглядывал себя в зеркало, изучал свое лицо и в анфас и в профиль, форму головы, часто менял прическу, но, взглянув на руки, неизменно расстраивался. Пальцы у него были длинные, но ладонь мужицкая, широкая, шершавая, мозолистая — хоть гвозди ею забивай. Когда щегольски одетый Дани заходил в дьёрский ресторан «Красная звезда», никто не мог подумать, что он крестьянин, до тех пор, пока он не снимал перчаток. Тщетно мыл он руки горячей водой, тер жесткой нейлоновой щеткой, смягчал глицерином, даже в зимнее праздное время с них не сходили мозоли.

Как только Дани кончил умываться, мать вылила грязную воду, повесила на место полотенце и подала завтрак. Дани неторопливо расправлялся с обильным завтраком, который был для него главной дневной трапезой. За обедом он довольствовался небольшой тарелкой супа, каким-нибудь овощным блюдом, а ужинал далеко не всегда. Но на завтрак он ел обычно мясо, колбасу, студень, сало, шкварки. Закусывал все это разными соленьями и картошкой в мундире, которую чистила ему мать. Потом он выпивал кружку горячего процеженного кофе. «Не сладкий», — попробовав его, говорил Дани, и тогда мать клала еще одну ложку сахара в фарфоровую кружку, размешивала кофе, только что не пила вместо сына.

Дани ни разу не принес на кухню ведра воды, не достал для себя из шкафа чистой рубашки, никогда не клал на место полотенце, расческу, бритвенный прибор. Ему даже не приходило в голову, что он может это сделать. Впрочем, и мать не допускала такой мысли. Всю свою жизнь прислуживала она мужчинам. В девичестве — отцу, братьям, в замужестве — мужу, теперь — сыну. Единственному, кто остался с ней, со старухой.

Сейчас Дани припомнилась эта особенность матери. Почему же она не проявила покорности, когда он предложил ей вступить в кооператив?

После завтрака он запряг в сани двух лошадей и крикнул матери, чтобы она открыла ворота.

— Куда ты едешь? — полюбопытствовала старуха.

— Хочу выгулять лошадей, — ответил спокойно Дани.

И в самом деле, если несколько дней подряд их не запрягали, то во время кормежки они носились галопом по двору, и потом две-три курицы или утки ковыляли с перебитыми лапами. Теперь они тоже готовы были пуститься вскачь, и Дани едва удалось их усмирить. За воротами он отпустил слегка вожжи, и лошади рысцой побежали по деревне. Громкоговорители или, как их здесь называли, «жестяные балаболки» (в каждой деревне у них было свое название) на всех перекрестках выкрикивали имена крестьян, вступивших вчера вечером в кооператив: Даниэль Мадарас, Кальман Лимпар, Дьёрдь Пеллек, Андриш Сентеш, Антал Каса и другие — всего около двадцати пяти имен.

Выехав из деревни, Дани повернул к виноградникам и встал в санях. Он любил такой скорый бег: лошади, цокая копытами, отбрасывают в стороны комья снега, и сильный ветер, завывая, хлещет по лицу. Лошади неслись вверх к давильне, хотя дороге пришлось сделать три петли, чтобы взобраться на вершину горы. Дани прикрыл лошадей попоной и, зайдя в свой погребок, наполнил вином привезенную с собой бутыль. Не прошло и нескольких минут, как он пустился в обратный путь. С дороги, которая зигзагами отлого сбегала вниз, было видно далеко вокруг. Деревня раскинулась перед Дани, напоминая раскрытую ладонь. Несколько узких кривых улочек протянулось между холмами, точно скрюченные пальцы руки. Дома жались один к другому и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины бурым пятном выделялась на снежном поле в стороне от деревни. В ней размещался прежде сельскохозяйственный кооператив. Может быть, там и устроить новую кооперативную ферму? Но Дани отбросил эту мысль: усадьба далеко от железнодорожной станции и линии электропередачи, туда ведет плохая дорога. Он долго разглядывал дальний край деревни. В трех километрах от последнего дома сверкала металлическим блеском скованная льдом река Раба. Вот где было все, что надо: лес, чистый воздух, вода. Это достаточно далеко, чтобы не мешать росту деревни, и достаточно близко, чтобы не тратить много времени на дорогу. Дани решил: новая ферма будет на берегу Рабы. И ему пришел на память один соседний кооператив, существовавший уже лет десять, куда он заезжал недавно. «Поглядите, товарищ, здесь раньше была пашня», — сказали ему. И Дани увидел четыре огромных скотных двора, мастерские, контору и клуб, силосные башни, зернохранилища, амбары, мельницу. Там было электричество и водопровод. Мощеная дорога, молодые деревца во дворе. И три раза в день с шоссе заворачивал в поселок автобус…

Глаза у Дани блестели, от пощечин ветра раскраснелось лицо.

И тут он опять вспомнил об упрямстве матери.

В деревне он подсадил в сани своего дядю. Громкоговоритель выкрикивал уже имена крестьян, принятых в кооператив сегодня утром.

— Нынче вступает вся деревня, — поглаживая свои жидкие отвисшие усы, сказал Кальман Лимпар.

Он был худой, сутулый, с длинными руками и ногами, как мать Дани и вообще все Лимпары. Грязная, засаленная одежда висела на нем мешком. В пятидесятые годы он любил повторять: «Я очень бедный кулак, товарищи…» И теперь у него было тридцать хольдов земли и прекрасно оснащенное хозяйство, хотя долгое время он числился в списке кулаков. «Ему хорошо вступать в кооператив, — ворчал народ, — у него запасов на четыре-пять лет. А нам что есть, если кооператив не выдаст хлеба?»

Но люди подписывали заявления, потому что не раз убеждались, что Лимпар не просчитается: он не вложит ни гроша в неверное дело. Хотя своим неряшливым внешним видом и всеми повадками этот человек не мог никому внушить почтения, хитрый, насмешливый взгляд и нарочитая манера сердито оттопыривать губы придавали ему значительность. В деревне его не считали кулаком в отличие от бывшего трактирщика, нотариуса и госпожи Регины, потому что Лимпар не кичился своими прибылями: жил он скромно, работал вместе с батраками и ел то же прогорклое сало, что и они, если его толстая, рыхлая жена поленилась или не смогла из-за болезни ребенка принести в поле обед.