Эржебет Галгоци - На полпути

Дани Мадарас рассказал мне эту историю в присутствии Ференца Мока, секретаря местной парторганизации, который был прежде председателем сельсовета и общественным деятелем с сорок пятого года. Тот слушал его со снисходительной улыбкой, а под конец спросил:

— Дани, а правда ли это? Или дедовские сказки?

Дани укоризненно посмотрел на него:

— Лучше не связываться с мужиком, который спрашивает, правда ли это.

Не странно ли? Спутник и привидение уживаются в одной голове. Но Дани не был странным человеком. Он был, пожалуй, обыкновенным крестьянином. И отличался лишь тем, что прочел много романов народных писателей, но так и не нашел в них героя, похожего на себя.

Его пырнули ножом в трактирной драке. То было в октябре.

Один незаслуженно забытый языкотворец окрестил октябрь «мустяником». Жаль, что в нашем языке не сохранилось этого меткого слова вместо ничего не значащего «октябрь»!

А тогда в октябре было вдоволь не только муста, но и молодого вина. Оно извлекало из сердца песню, а из кармана нож.

Уже целый месяц бастовали крестьяне, причем кооперированные, не единоличники. Трактир был штабом забастовщиков. Трактирщика звали Давидом. Крестьяне бастовали, так как считали, что им мало платят за их труд, то есть за «трудодень» — как говорят в кооперативах. (Читатель, даже если он горожанин, постепенно освоится с этими новыми словами, как за последние пятнадцать лет он освоился со словами: «форинт», «ДСВЖ» [1] Демократический союз венгерских женщин. — Здесь и далее примечания переводчика. , «эспрессо» [2] Кафе. , «бар», «хулиган», «нейлон», «социалистический реализм» и так далее.) В тот день председатель ездил в банк за деньгами, но не получил их. «Кредит дают только на капитальное строительство», — заявили ему. Оттуда он поехал в райком партии и сказал, что он так и не сумел наладить работу и неснятый урожай будет гнить на полях. Там вместо помощи председателю предложили отказаться от должности. Тогда он вернулся в свою деревню, пошел прямо в трактир и объявил забастовщикам, что денег нет.

Вот из-за чего его убили.

Из-за этого ли?

Одни считают, что его убили из-за кисти винограда. Другие говорят, что никому не дано быть пророком в своем отечестве. Третьи утверждают: его убили, так как в деревне что ни человек, то сват ему или брат. Некоторые придерживаются противоположного мнения: его, мол, убили, потому что он порвал со своим классом и выступил против него — стал предателем.

Кто ближе к истине? Это выяснится из рассказанной здесь истории. В ней предстанут все, кто находился тогда в трактире.

За одним столиком сидел там, попивая вино, Кальман Лимпар, дядя председателя. Это был словоохотливый человек пятидесяти пяти лет с хитрыми глазками. Одежда — грязная, засаленная — висела на нем мешком. Он вступил в кооператив, имея тридцать хольдов прекрасной земли, и, говорят, что еще сто тысяч форинтов было зашито у него в тюфяке. (Чтоб этот тюфяк изгрызли мыши!) Посетители, расположившиеся за тремя сдвинутыми вместе столиками, ловили каждый его взгляд. «Да, Лимпар — голова, он никогда не был в накладе. Может, он станет председателем?» (Нет, это исключалось: он значился в списке кулаков.) Своего племянника, теперешнего председателя, он тетешкал когда-то на коленях, а в отроческие годы заменял ему родного отца, то есть давал советы, как вести хозяйство, ухаживать за скотом и извлекать доходы. Куда уж там больше? Теперь же он с удовольствием утопил бы своего племянника в соке, выжатом из кисти винограда. (Той кисти, из-за которой, по мнению некоторых, убили председателя.)

За другим столиком сидел и потягивал сухое разбавленное вино Ференц Мок. Страдая язвой желудка, он предпочел бы пиво, но еще не наступили такие холода, когда трактирщик Давид торгует пивом. (Люди в этой деревне знают, если в трактире появляется холодное как лед, освежающее пиво, значит, пришла зима. А если там можно получить только палинку, пшеничную палинку, значит, стоит лето.) Ференц Мок, секретарь местной парторганизации, кроме того метящий в председатели кооператива и уверенный, что пройдет, — кто же подходит больше, чем он? — по правде говоря, завернул сюда вовсе не для того, чтобы вносить смуту. Напротив: чтобы вести агитацию. Убедить людей поскорей покончить с уборкой картошки, свеклы, приступить к пахоте, севу пшеницы, а потом-де вся зима будет в их распоряжении для ссор и дрязг. Но он злорадствовал, потому что Дани Мадарас не получил в банке денег.

Дани сел за столик своего дядюшки. Горящие от молодого вина и бушующих страстей взгляды скрестились на его лице, как солнечные лучи в выпуклой линзе.

Он первый нанес удар. Вот все, что видел трактирщик Давид. Дани ударил своего дядю кулаком по лицу. Остального трактирщик не видел, так как тут же вывернул пробку и отключил электричество, чтобы помешать драться людям, собравшимся в трактире. Потом он сел на велосипед и помчался в полицейский участок. Он всегда поступал так в подобных случаях.

Очень скоро, самое большее через четверть часа, трактирщик вернулся уже на машине. Из машины поспешно вылез упитанный, гладко выбритый мужчина лет сорока; он был явно взволнован.

Следом за ним выскочила белокурая девушка в забрызганных грязью резиновых сапогах, с отпечатками грязных пальцев на лбу — она копала свеклу и не успела умыться; это была агрономша, дочка Ференца Мока.

В трактире стояла тишина, зловещая, как в могиле. Включили электричество.

На затоптанном полу в огромной луже крови, раскинув руки, лежал председатель Дани Мадарас. Нож торчал у него в горле, там, где сходятся ключица с плечевой костью и просвечивает артерия, которая, пока жив человек, пульсирует прямо под кожей.

Блондинка, мертвенно-бледная, опустилась возле Дани на колени и скатертью, сдернутой со столика, попыталась перевязать ему рану. Прижавшись к стене, словно приклеившись к ней, стоял секретарь местной парторганизации Ференц Мок и дрожал мелкой дрожью. Он пробормотал запинаясь:

— Кто-то закричал: «Пырнули ножом!.. Ай-ай, пырнули ножом!..» — Он увидел, узнал распростертого на полу человека и, взглянув на свою дочку, стоявшую на коленях, зажмурил глаза. — Ох!..

Приехавший на машине мужчина невольно посмотрел на руки Ференца Мока, не в крови ли они. Но его руки не были в крови.

— Что здесь произошло? — спросил он, потрясенный.

— Не знаю, — пролепетал Ференц Мок. — Было темно. Я ничего не видел.

Под слежавшимся пластом снега наливалась соками тучная задунайская земля. В полдень, когда пригревало солнце, уже таяли сосульки, свисавшие бородами с крыш. И тогда от навозных куч и от пологих южных склонов овражков тянуло весенними запахами. Но на рассвете снова замерзала, затвердевала, как бетон, дорога и даже слегка пылила под тяжелыми коваными сапогами. Стоял великий пост, уже прошла пора свадеб, гуляний, праздников, но в погребках еще не перевелось вино. От смрада после убоя свиней, от испарений виноградного вина и самогона задыхался деревенский люд. В долине реки и на холмах земля была тучной, к тому же пропитанной крестьянским потом. Земля здесь давала пшеницу, кукурузу, сахарную свеклу, коноплю, а значит, вино, масло; тут все росло в изобилии, и помнят даже такой военный год, когда только соль приходилось покупать в лавках. И теперь деревня была богатой; иногда ее даже называли «ключом к району».