Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Этого Бальтюра мы воспринимаем всерьез. Может быть, потому, что он был приговорен к смертной казни. И что преследователи его — дикие звери.

Я спрашиваю себя, во что он верит? Он говорит, что он анархист и хочет уничтожить это государство. Имеет ли это смысл? Раз он ради идеи рискует жизнью, значит, это имеет смысл. Когда человек ради чего-то готов пожертвовать жизнью, значит это что-то того стоит.

Его спасла таинственная женщина. Она должна быть безрассудной, и, конечно же, она является таковой. А у меня хватило бы мужества рисковать жизнью? Не знаю. Ради Бальтюра — пожалуй… Он так нежен и раним, что все время хочется его погладить. Мягкий и бархатистый, как звук, извлекаемый смычком.

Ради него я могла бы пожертвовать собой. То есть не ради него лично, а ради его дела. Ради его песни, в которой — я уверена — поется о том, что на самом деле было.

Странно: я не вижу в Бальтюре мужчину. Скорее, брата. А дядя Хеннер для меня никакой не дядя вовсе, а именно — мужчина…»

Известие о реабилитации Дрейфуса принес Бальтюр. Он был так возбужден, будто событие это касалось его лично, словно речь шла не о каком-то офицере французского штаба, а о его, Бальтюра, кровном близнеце-брате.

— Вы-то почему так взволнованы? — насмешливо спросил его дядя Хеннер. — Он ведь вам никто.

— Но ведь и вы его не знаете, — ответил Бальтюр, — однако, узнав о его оправдании, вы даже заплакали.

— Это не одно и то же, — возразил ему дядя. — Дрейфус — еврей. Я тоже. Спасение его чести — это спасение и моей.

— Точно так же и моей, — ответил Бальтюр, — хотя я и не еврей. Одни и те же негодяи засадили его — на Чертов остров, а меня — в Петропавловскую крепость.

— Разве что с одной разницей, — вмешался в разговор Лео. — Дрейфус был невиновен.

— Позволю себе возразить вам, господин Розенбах, быть невиновным человек не имеет права. Невиновность наша погубит мир.

— Мне нет дела до подобных вещей, господин Бальтюр. В моем доме все подчинено спокойствию и порядку. И я приговорил бы Дрейфуса, будь он действительно повинен в разглашении военных секретов.

— А я — нет. Совсем напротив: обнародование военных секретов служит делу мира. Государственные тайны прямиком приводят к войнам. Не будь этих секретов, не погибало бы столько народа. Поверьте мне…

— Вы заходите слишком далеко, уважаемый гость, — взорвался Лео, — вы оправдываете государственную измену. Этого я не могу и не желаю терпеть в моем доме!

— Я не оправдываю ничего, — ответил Бальтюр, явно сдерживаясь, — я отрицаю лишь всякую форму безропотного послушания, ибо оно противоречит индивидуальному самоопределению. Дрейфус — буржуа, офицер, солдафон правящего класса, марионетка банкиров и промышленников. Если ему прикажут напасть на Германию, или Англию, или Италию, он, не задумываясь, возьмет под козырек и перемелет в мясорубке тысячи людей, которые ровным счетом ничего плохого ему не сделали. Он невиновен. Никакой он не изменник родины, не заговорщик, но именно в этом и состоит его преступный заговор.

— А вы, Бальтюр, — неожиданно спросила Яна, которая все это время молча прислушивалась к разговору мужчин, — вы лично являетесь изменником родины?

— Да, — с улыбкой ответил он, — согласно Российскому уголовному кодексу именно таковым я и являюсь. И тем горжусь! Я готов в любую минуту выступить против нашей власти, против царя, против российского правительства и генералитета. Я готов даже бороться против моего собственного народа, который добровольно позволяет всем этим обманщикам бесконечно водить себя за нос. Когда разнузданной черни в Кишиневе или в Белостоке позволяют горланить на улицах и громить евреев, я становлюсь изменником родины. Тогда поднимаюсь я против людей одного со мной происхождения и которые разговаривают на том же языке, что и я. Дрейфус, к сожалению, так не поступал, и лишь потому его объявили невиновным.

— Тогда непонятно, — с ехидцей спросил Хеннер, — почему вы радуетесь тому, что он оправдан?

— Не за него я радуюсь, господин Хеннер, а за Францию, правители которой получили щелчок по носу. На ненависти к евреям хотели они сплотить французский народ. Общенациональное помутнение сознания хотели они раскрутить, чтобы при удобном случае захватить Германию или Австрию. Им это не удалось. Но для остального мира вся эта грязная возня послужила сигналом к осознанию истины: правящему классу верить нельзя. Сигнал этот был услышан, и этот факт вызывает во мне радость.

Между Бальтюром и Хеннером стала разрастаться едва уловимая взаимная неприязнь. В их восприятии жизни сколько-нибудь ощутимых противоречий не было. Один — анархист, другой — изобретатель. Оба стремились к преодолению гравитации, к постижению невозможного, как характеризовала их Мальва. Оба не слишком рассчитывали дожить до осуществления их идей и замыслов. Возможно также, они ревновали друг друга, поскольку и Яна, и дочь ее Мальва то и дело сравнивали этих мужчин между собой, и это нередко бросалось в глаза. А те, в свою очередь, осознанно или нет, боролись за сердца двух прекрасных женщин.

24 ноября 1906 года Мальва писала в своем дневнике: «Я отмечаю мой пятнадцатый день рождения. До сих пор я была ребенком или, по меньшей мере, таковым меня воспринимали. Похоже, сейчас стало по-другому.

Около пяти часов пополудни — в доме было уже темно — Хеннер отвел меня в сторону. Он долго и пристально разглядывал меня, будто пробирался взглядом под мои одежды, к самому телу. К моему изумлению, это нескромное действо доставляло мне невыразимое наслаждение. В нем была особенная пикантность, хмельное упоение, как от глотка прохладного шампанского. От этих новых ощущений я совершенно захмелела, а он взял мою руку и стал целовать ее с внутренней стороны. И тут случилось нечто такое, что я едва могу выразить словами. Нечто неизведанное, что сравнимо лишь с фантастическим фейерверком.

Кровь закипела во мне. Горячей волной скатилась она по шее, по груди, по бедрам и вдруг прихлынула вся прямо к сердцу. Все во мне задрожало, безумный жар, поднимаясь все выше и выше, перехватил горло. Бедра мои застыли в судороге. Я сжала челюсти и вся замерла. Сердце мое на мгновенье остановилось, и тут я будто взорвалась.

Душа выпорхнула наружу, взлетела к самым небесам, и могучий поток сладострастия разлился по всему телу, заполнив собой каждую его клеточку.

Хеннер все еще был рядом, он целовал мою ладонь. Кончиком языка он осторожно щекотал кожу между большим и указательным пальцами. Мои колени сделались ватными, и я почувствовала, что вот-вот упаду. Прямо к нему в руки, в объятиях которых я столько раз воображала себя. Вероятно, он хотел того же, потому что он приблизился ко мне вплотную, и я отчетливо слышала, как колотится его сердце. В это время со стороны лестничного пролета раздался резкий голос: