Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Слова искренней признательности адресую я Феликсу Кантору, предпринимателю из Санкт-Петербурга и моему другу, который, волею случая став одним из первых читателей русской версии романа, сделал все от него зависящее, чтобы книга эта увидела свет.

Читайте Андре Камински, и вы — я нисколько не сомневаюсь в этом — отнесете потраченное на него время к числу самых замечательных минут, проведенных вами над раскрытой книгой.

Дядюшка мой, Хеннер Розенбах, был, во-первых, психопатом и, во-вторых, — наипервейшим вралем на всем пространстве двойной Австро-Венгерской монархии. Теоретически он приходился мне двоюродным дедом, в чем я, впрочем, сомневаюсь, поскольку схожести с ним у меня несравненно больше, чем с братом его Лео, который, собственно, и является моим дедушкой по линии матери.

Как бы то ни было, дядя Хеннер принадлежит к известному роду раввина Шломы Розенбаха, который три века тому назад писал в Буковине свой знаменитый трактат и на могильном камне которого высечены слова то ли позднего раскаяния, то ли назидания потомкам: «Правда — это самое благое из всех благ, обращаться с которым следует осмотрительно и не расточать всуе».

Мудрому девизу этому моя семья старалась следовать во все времена. Многие поколения моих родичей ежегодно, в праздник святого Йом Кипура, совершают паломничество в Черновцы, чтобы помолиться за душу великого предка своего. Семейный обычай этот был прерван, когда Черновцы оказались за железным занавесом, однако, к общему утешению, именно сей мудрый завет нашего пращура оказался принятым в качестве максимы мировой коммунистической системой, которая раскинулась от Эльбы до дальних берегов Японского моря.

Меня то и дело спрашивают: «А чем, собственно, промышлял этот ваш дядюшка Хеннер?» — «Видите ли, — отвечаю я, смущенно покашливая при этом, — он был — как бы это лучше выразиться — фантазером…»

Я, конечно, понимаю — это не ответ. Фантазер — не есть профессия, поскольку этим не проживешь, но ведь и дядюшки Хеннера давно уже нет. Он покинул этот мир шестьдесят лет назад. В беспросветной нищете и будучи отверженным собственной семьей. Даже моими ближайшими родственниками, которые, к слову сказать, ни на йоту не отличались от него в лучшую сторону.

Тем не менее я должен объяснить, чем же он все-таки пробивался.

Он был попрошайкой, прихлебателем, что у нас, евреев, считается как бы занятием и при любом раскладе вполне может обеспечить необходимый прожиток.

Он сам называл себя изобретателем; в известной степени, таковым он и являлся. К тому же, существовал этот старатель исключительно за счет своих изысканий, хотя всю свою жизнь он посвятил одному-единственному делу.

(Согласимся, впрочем, что и на этот факт можно взглянуть по-разному.)

Он изобретал цветную фотографию. Беспрестанно. Всю жизнь. Из года в год.

Мой дядюшка Хеннер, равно как и брат его Лео, который, как я уже говорил, якобы приходится мне дедом, целиком посвятили себя правдивому отображению действительности на светочувствительных материалах, в те времена — исключительно на особых стеклянных пластинках. Сдается мне, совпадение это не является случайным. В моей семье издавна сложилось искаженное представление о реальности. В отражении вещей мы находим гораздо больше удовлетворения и смысла, чем в самих вещах. Ничто не захватывает нас сильнее красиво поданного обмана.

Если бы, тем не менее, мой дед ограничился лишь отображением придуманных Всевышним форм предметов, не пытаясь вторгаться в их суть, следом и дядюшка Хеннер направил бы усердия свои на простую имитацию их природной окраски. И тогда, без сомнения, он довел бы это искусство до такой степени, что разница между «быть» и «казаться» бесследно растворилась бы в очаровании иллюзии.

Его изводила навязчивая идея копирования реального Мира, всеобъемлющая шизофреническая страсть — выхватить и запечатлеть мгновение жизни, чтобы впоследствии при желании просто сохранить его в исходном виде, либо подретушировать по вкусу или велению обстоятельств, а при необходимости — попросту уничтожить, будто мгновения этого не было вовсе.

Таким образом, братья Розенбах жили и умерли ради фотографии, эдакой непостижимой черной магии, диковинного колдовства посредством могучих средств оптики, химии и живописи. Именно их в тридцатые годы девятнадцатого столетия волшебным образом свел в единый губительный клубок изобретательный сын Кормейльского судебного экзекутора незабвенный Луи Жак Манде Дагер.

Оба брата были черными магами в истинном смысле этих слов, причем дядя Хеннер дерзнул парадно разукрасить сплошь черную компоненту этого дьявольского промысла, придав ей сотни оттенков радужного спектра.

Впрочем, не стану предупреждать события и начну мой рассказ.

Лео Розенбах, человек, которому предстояло стать моим дедом, приехал в Станислав, чтобы жениться. Ему было уже за сорок, но, будучи целиком поглощенным необходимостью сделать приличную карьеру, он все еще оставался девственником.

Два десятилетия кряду провел он в Мюнхене при дворе Людвига Второго Баварского, состоя при нем придворным фотографом.

Ему были известны — по крайней мере, как стороннему наблюдателю — все захватывающие воображение прелести придворного быта, которые он по долгу службы бесчисленное множество раз восхищенно созерцал сквозь объектив своей камеры. Тем более удивительно, что при этом он все еще странным образом оставался холостяком.

Почему будущий дед мой покинул это кипящее жизнью высшее общество ради поисков счастья в богом забытой провинции — целиком объясняется природной сутью его нрава. Или — точнее сказать — норова. Вопреки чрезмерной застенчивости, в характере его таились задатки эдакого правдоискателя. Со временем они развились в скверную и к тому же опасную привычку бесцеремонно называть вещи своими именами.

Однажды Ее Величество княгиня Фюрстенбергская, дамочка маленько кривобокая от рождения, пожаловалась Государю, что придворный фотограф Лео Розенбах имел наглость выставить ее на своем фотопортрете в непривлекательном виде. Государь велел звать к себе обидчика и без обиняков спросил — что в оправдание свое на жалобу высокородной дамы тот сказать имеет?

Мой дед с низким поклоном ответил, что сделанный им фотопортрет всего лишь реально отображает то, что видит объектив камеры. И если отображение это высокородной даме — опять низкий поклон — не по вкусу пришлось, то претензии ей следует иметь к своим родителям — еще поклон — и уж никак не к нему, фотографу.