Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Значит, вы все-таки признаете, что не только войны — творение мужских рук, но и литературные произведения, и философские трактаты…

— Разумеется, — ответила я, — но Пракситель и Сократ, Фидий и Аристотель — все они творения женщин, сыновья матерей, научивших их говорить и мыслить.

Профессор сказал, что ставит мне высший балл, потому что я обладаю такими удивительными познаниями. Но он хочет предостеречь меня:

— Умные женщины, барышня Розенбах, несчастны в жизни.

— Мне это известно, — ответила я, — мужчинам больше нравятся дурочки, что лишний раз подтверждает вашу природную мужскую невзыскательность».

От прежнего Хершеле не осталось ровным счетом ничего. Разве только — внешность. Из политической осторожности, а также по причинам, разговор о которых еще впереди, он отбросил окончания в имени и фамилии и стал называться Хенрик Б. Камин. Он до предела обкорнал свою дикую гриву и вместо старомодных очков на шнурке носил теперь солидные очки в роговой оправе, которые делали его похожим на преуспевающего американского бизнесмена. За последние годы парень заметно вырос и превратился в роскошного молодого человека. У него были черные волосы, блестящие и гладкие, как шелк, глаза цвета морской волны и выразительно очерченный рот. Чтобы сделать человека своим сторонником, ему совсем не нужно было много говорить. Достаточно было просто улыбнуться — тотчас зрачки его вспыхивали множественными искрами, и сердца людей дружно раскрывались навстречу ему. Мужчины и женщины в одинаковой степени добивались его благосклонности.

Даже матросы немецкого крейсера «Кенигсберг» искали его общества. Когда за бортом бушевали стихии и волны наперегонки обрушивались на верхнюю палубу, они рассаживались вокруг него в кубрике, чтобы послушать его рассказы и перекинуться в картишки.

Всюду, где он появлялся, его считали «своим в доску», как о нем многие говорили, и относились к нему как к своему. И только однажды столкнулся он с человеком, который сходиться близко никак не хотел. Звали его Роттмайстер. Он не упускал случая поддеть Хершеле-Хенрика и даже провоцировал его на конфликт:

— Почему бы тебе, парень, не продолжить игру? — задирался он как-то.

— Дай мне адрес, — невозмутимо отвечал Хершеле, — и мы продолжим, хоть до утра.

— Видать, проигрался ты, парень, вчистую! — не унимался тот.

— Я же сказал, продолжим завтра.

— Посмотришь на тебя — чистый пижон, послушаешь тебя — точно пижон. А сядешь с тобой в картишки — сразу видать — пролетарий.

— Извини, мне пора. Пока!

— Нет, если ты пуст, сыграем на твои часы.

— Я же сказал тебе: завтра утром и на деньги.

— А почему бы тебе не поставить на кон твои часики?

— Потому что это подарок матери.

— И где же она проживает — в Америке?

— В России. Я пошел спать.

— Но имя-то у тебя — американское. Что-то тут не так, парень.

— Откуда тебе это известно?

— Оно написано на твоем чемодане.

— Документы у меня русские, по национальности я поляк, имя у меня американское, и направляюсь я в Австрию. Бывает и такое. Еще вопросы?

— Имей в виду, парень, раз уж я тебе помогаю, я хочу знать, что ты за фрукт.

— Теперь ты знаешь. Если тебя что-то не устраивает, обойдусь без твоей помощи.

— Сколько ты хочешь за твои часы?

— Я же сказал — они не продаются.

— Проводник через границу тоже не продается. А кстати, для чего он понадобился тебе, парень?

— Мне нужно в Россию.

— Тогда возьми в кассе билет и отправляйся с комфортом по железной дороге.

— Не могу.

— Что-нибудь не чисто?

— Если попадусь, я пропал. Дай адрес!

— Сколько?

— Сто марок.

— Мало.

— Двести, и ни пфеннига больше.

— Откуда мне известно, что ты не провокатор?

— А сам ты? Твой человек переводит меня через реку, а там меня уже поджидает русская ищейка.

— Покажи-ка твои часики, товарищ!

— Сдались тебе мои часы!

— Я хочу знать, откуда они родом.

— Из Швейцарии. И что дальше?

— Говорят, все сработанное там, — чистая классика.

— Не все.

— Что имею в виду я — это суперклассика.

— К чему ты клонишь? — спросил Хершеле, который только сейчас понял, что все это — обыкновенная проверка.

— Знаком тебе один русский, которого зовут Ульянов?

— Понятия не имею, о ком ты говоришь.

— Жаль, — ответил Роттмайстер, — этот человек у них самый главный, и сейчас как раз он находится в Швейцарии.

— Ты имеешь в виду Ленина, парень? Но он давно не в Швейцарии, а в Австрии.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Он проживает сейчас в Поронине, недалеко от Кракова.

Роттмайстер поднялся, хлопнул Хершеле по плечу и рыкнул, довольный результатом:

— Отлично, коллега, проверку ты выдержал. Я дам тебе адрес моего проводника. И все для тебя будет сделано бесплатно.

— Тогда возьми мои часы, — ответил Хершеле, — и тоже бесплатно. В память о Херше Камински — это мое настоящее имя.

— Итак, Херш Камински, слушай и запоминай: наш человек живет в Вене. В двадцать первом районе, на Шлосхоферштрассе…

В тот же день, когда где-то между Нью-Йорком и Бремерхафеном происходил этот разговор, Лео Розенбах открывал свое новое ателье. Оно находилось на заднем дворе четырехэтажного многоквартирного дома по Фрейтаггасе, три, в фабричном квартале с цветастым именем Флоридсдорф и представляло собой весьма странное сооружение. Здание было построено в форме ротонды, перекрытой стеклянным куполом, к парадному входу его вел мостик из зеленого мрамора. На массивной двери красовалась латунная табличка, на ней витиеватыми буквами было выведено: «Лео Розенбах, бывший придворный фотограф Мюнхенского королевского двора. Портреты и фотоработы всех видов». Торжественное открытие было скромным — соответственно обстоятельствам. Лишь немногие знакомые удостоили его своим присутствием. Две дальние тети из Галиции, некоторые из дочерей домовладельца, с которым по понятным причинам следовало поддерживать хорошие отношения, бледнолицый юноша с третьего этажа по фамилии Самотный, что в переводе с польского означает «Одинокий». Он безуспешно пытался ухаживать за Яной, не отводя от нее исполненного тайного желания взгляда влажных глаз. И уж конечно, Самуэль Тайхман собственной персоной был здесь с его неизменны спичем, долженствующим надолго запомниться участникам торжества:

— Это новоявленное ателье, уважаемые дамы и господа, призвано служить увековечению людской страсти к самовыражению. Именно здесь высокомерие дам и тщеславие мужчин изо дня в день будут выплескиваться наружу из глубин человеческой сущности и входить в соприкосновение друг с другом. На этом самом месте из ложного людского самомнения и из порочной спеси, из губительного воображения и разрушающих личность себялюбия и надменности будет извлекаться на свет материальная выгода. Но это вовсе не должно означать, что искусство Лео Розенбаха покушается на основополагающие принципы нашей религии. Ни в малейшей степени, высокочтимые гости нашего праздника. Нам всем надлежит всячески сдерживать людскую самонадеянность, ибо любое проявление высокомерия рано или поздно будет осуждено и наказано. Пройдет совсем немного времени, и, вглядываясь в нынешние портреты свои, мы с ужасом обнаружим, как мало осталось от нашего былого глянца и поблекшего величия. Святотатство и прегрешения оставляют скорбные печати на чертах нашего лица, до неузнаваемости изменяя наш облик, — желаем мы того или нет. Несправедливость и упущения разрушают наш лик. Лишь сравнивая сегодня с вчера и позавчера, постигаем мы истинные масштабы нашего разложения. Может, кому-то это покажется нелепым, но я скажу так: да будет благословенно место, где будут создаваться изображения, предостерегающие нас от заблуждений и побуждающие нас жить в повиновении и страхе перед Всевышним, строго следуя священным заветам его!