Вильям Козлов - Когда боги глухи

Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.

— Я к Грибову, — поздоровавшись, сказал тот.

— Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, — словоохотливо сообщила хозяйка. — Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.

Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна — грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены — узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.

— Так и думала — к нам нынче гости, — улыбнулась женщина. — Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом… Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?

— Виталий Макарович, — ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.

— Сейчас самовар поставлю, — засуетилась хозяйка. — Небось с дороги-то голодные? Тут в чугунке тушеная зайчатина с картошкой, сейчас подогрею.

Женщина заметно окала; несмотря на полноту, передвигалась легко, плавно — крашеные деревянные половицы разноголосо пели под ее ногами в серых валенках. Виталий Макарович, смахнув на пол кошку, присел у окна на бурую табуретку, потер большие красные руки одна о другую. От хозяйки это не укрылось.

— Вы погрейтесь у печки, — предложила она. — Холода уже неделю стоят такие, что деревья на улице трещат, да и птицы попрятались. Вон как окна мороз разукрасил! Света божьего не видать.

Кошка подошла к портфелю, поставленному у порога, стала обнюхивать. Пушистый хвост ее медленно елозил по полу. Виталий Макарович полез в карман за папиросами, бросил вопросительный взгляд на хозяйку: мол, можно ли закурить?

— Курите на здоровье. Иван Сергеевич тоже день-деньской дымит, я привыкла, — разрешила она.

— Небось дотемна будет охотиться? — поинтересовался гость, с удовольствием затягиваясь и выпуская в низкий потолок струю сизого дыма.

— Да нет, вот-вот заявится, — уверенно заметила хозяйка.

Действительно, не успел гость чаю напиться — от еды он отказался, — в сенях послышался топот, лай, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился Ростислав Евгеньевич Карнаков. Поперед него в избу вскочила черная, как головешка, лайка. С ходу сунулась было к незнакомцу, но, резко окликнутая хозяином, отступила к порогу и легла в углу на матерчатом половичке. На черной шерсти засверкали капли, запахло псиной.

Охотник и поднявшийся с табуретки гость секунду пристально смотрели друг на друга. У Виталия Макаровича дрогнули в улыбке губы; широко распахнув объятья, он двинулся к не успевшему даже шапку снять Карнакову.

— Ваня, родной! — радостно воскликнул он. — Сколько лет… Вот и встретились! — Обернувшись к прислонившейся к печке хозяйке, мимоходом бросил: — Мы воевали вместе!

— Как ты меня разыскал? — стараясь придать голосу радость, удивлялся Иван Сергеевич, по имени-отчеству он не называл «фронтового товарища».

— Дайте Ивану Сергеевичу хоть раздеться-то, Виталий Макарович, — подала голос хозяйка.

— Постарел, комбат, — с улыбкой говорил гость, принимая заиндевелое ружье, патронташ.

— Ты тоже не мальчик, лейтенант, — отвечал Иван Сергеевич. — Голова-то седая?

— У меня волосы светлые, не видно.

— Заяц в сенях на лавке, — кинул охотник хозяйке. — А лисицу-сестрицу упустил!

Так январским днем, после почти пятнадцатилетнего перерыва, встретились в поселке Новины Ростислав Евгеньевич Карнаков, ныне Иван Сергеевич Грибов, с Леонидом Яковлевичем Супроновичем, который теперь звался Ельцовым Виталием Макаровичем. Если бы хозяйка была чуть-чуть повнимательнее, то она заметила бы, что эта встреча не обрадовала ее постояльца. Губы его произносили приветливые слова, а глаза были отрешенные, холодные. Скоро на столе появились водка, закуска, тушеная зайчатина с картошкой, «фронтовые друзья» чокались, вспоминали войну, погибших товарищей, налили в зеленый стаканчик и хозяйке, Евдокии Федоровне Никитиной. Черная лайка, положив острую морду на скрещенные лапы, задумчиво смотрела на людей, иногда хвост ее шевелился. Кошка, вскочившая на печь, сидела на краю и делала вид, что собака ее ничуть не интересует. Выдавали тревогу лишь напряженно вытянутый хвост и встопорщившаяся на спине шерсть.

— Выпьем за то, что мы живы! — открывая вторую бутылку, провозгласил гость.

— А кому она нужна-то, такая жизнь? — неожиданно вырвалось у Карнакова.

Хозяйка жарко натопила в горнице, постелила постель гостю. Проговорили почти до утра. Автобус уходил в Череповец в одиннадцать дня, с ним собирался Ельцов отчалить. Он рассказал бывшему шефу, что вместе с немецкими частями отступал до самого Берлина, был у американцев, из лагеря для перемещенных лиц вызволил его и Матвея Лисицына не кто иной, как сын Карнакова Бруно Бохов: он уже тогда, сразу после войны, был у американского командования в чести. С Матвеем их направили в разведшколу. Жили под Мюнхеном, потом в Бонне и, наконец, в Западном Берлине. Матвея Лисицына первым переправили в СССР, но он как в воду канул — подозревают, что добровольно сдался в КГБ, потому что переход границы прошел чисто. Лисицын и раньше-то не внушал особенного доверия Леониду: трусоват был и не очень умный. Пока сила была у немцев, суетился, делал вид, что готов землю грызть от усердия, а как дела на фронте стали аховые, так и скис, присмирел, стал перед односельчанами заискивать. Впрочем, вряд ли он сдался властям, — на его совести не один расстрелянный и повешенный, — скорее всего, затаился где-нибудь в медвежьем углу. Ему, Супроновичу, поручено постараться разыскать его и напомнить про обязательства или хотя бы выяснить, что с ним. Адрес Ростислава Евгеньевича дал Леониду лично Бруно, велел передать пакет, деньги и на словах сообщить, что Карнакова помнят, верят ему и надеются на его помощь.

— Уже был человек оттуда, — проговорил Ростислав Евгеньевич.

— Этого подлюгу Лисицу собственными руками бы задавил! — заметил Леонид. — Хочет быть хитрее всех! Хапнул деньжат — и в кусты! Наверняка прячется где-нибудь в лесу под Андреевкой. Он же дурак, обязательно к дому, к женке потянется…

— Был я там, — сообщил Карнаков. — Про Лисицына ничего не слышал, а твоих там нет.

— Я о них и не думаю, — усмехнулся Леонид. — И смолоду-то не было любви к жене… Как там поживает моя зазноба Люба Добычина?

— Прости, брат, не поинтересовался, — хмыкнул на своем диване Карнаков.