Вячеслав Шугаев - Странники у костра [Авторский сборник]

— Конечно, старичок. Хочешь — учись, школа есть, кучу профессий наберешь, кино, газеты, клуб есть… За фук! Не зевай, дедушка!

— А ты говорил — скучно… Если хочешь знать, и на воле не веселее.

— Эх, Серега! На воле — одна скука, там — другая. Ну, это не объяснишь. Не в сказке сказать, не пером описать. Но скажу — на воле скучать лучше. Будет желание — сравни.

— И концерты бывают?

— А как же! Своя самодеятельность. Да что там — даже стенгазету выпускаем. Вот я, например, главный художник. А ты паршиво играешь, Серега. Никакого интереса. Снова спать захотелось.

— Ну, еще одну, Коля. Последнюю. А правда, нет, будто воры в законе ничего не делают? А остальные будто на них вкалывают?

— У нас их нет. Не повезло, Серега! С большими сроками, правда, сколько хочешь, но работают все — будь здоров!

«Да, действительно там скучно», — решает Серега.

— Это, знаешь, я один раз плакат перерисовал. Тетка такая здоровая с младенцем. И подпись: «Вот что ты оставил на свободе». Как ты понимаешь, все и торопятся, стараются, вкалывают. В общем, Серега, скучно мне про это говорить, давай-ка похрапим! Мне надо до развода прибежать, так что самое лучшее — спать.

По тому, как приготовлялась Колина судьба еще с младенчества, как складывалась она впоследствии, ну, никак, никак не получалось, что он очутится в местах заключения. Допустим, если бы его растила мать-одиночка или вдова или замучил бы беспутный отец, то тогда еще можно было бы предсказать Коле: «Ничего хорошего из тебя не выйдет!» Так нет же, нет! Он рос в прекрасной, дружной семье, несколько простоватой, правда, по роду занятий: мать работала машинисткой, отец — шофером, — но имевшей ясные и правильные педагогические убеждения: требовать послушания, но в меру, наказывать, но не жестоко, не отказывать по возможности в развлечениях, тепло одевать, сытно кормить — система, конечно, немудреная, но надежная. Он рос один, однако баловать его не баловали, а напротив, обходились иногда намеренно сурово, в особенности отец. Мать, тихая, славная женщина, конечно, и рада бы была избыточно понежить Коленьку — так уже временами ныло сердце, захлестывалось горячим, счастливым изумлением, когда он, крохотный, крепенький, с русой челочкой, прижимался к коленям: «Мой ведь, мой, господи, как бы не сглазить», — но сдерживалась, уважая волю мужа. Она между делом выращивала цветы, заведя ничтожно маленькую оранжерейку — обыкновенный перестроенный парник. Часть цветов отвозила на продажу — не из любви к деньгам, а из одного лишь желания иметь сверх строго рассчитанной зарплаты еще хоть немного, чтобы послаще есть да посвободнее жить. Причем Колю с собой на базар никогда не брала и никогда не разговаривала с ним об этом. Так что и частный сектор решительно не мог повлиять на его воспитание.

В общем, Коля рос послушным, добрым, рассудительным мальчиком, проста-таки прелестным в этой своей рассудительности. Когда он говорил, положим: «Папа, я вот знаю — бабы-яги не бывает, но все равно страшно», — даже у сдержанного, сурового отца наворачивалась умильная слеза. Коля с охотою помогал матери ухаживать за цветами, с шести лет отец брал его на зимнюю и летнюю рыбалку, и, казалось бы, природа тоже приучала Колю к красоте и добру, ведь недаром считается, что закаты, зори, туманы, ивы на берегу смягчают, облагораживают душу, в особенности детскую.

Верно, Коля и шалил изрядно: прикреплял к соседским окнам проволоку с камешком на конце и настойчиво выстукивал кого-нибудь из хозяев, прячась за деревом; весной устраивал «обманы» — замаскированные снежные ямы с водой где-нибудь на бойких тропах; а однажды даже разорил галочье гнездо, набрав полную шапку голубеньких крапчатых яиц, то есть и ему была присуща детская, бездумная жестокость, но все же не в такой мере, чтобы выводить из нее будущие пороки.

О них в ту пору и речи не шло — достоинства явно преобладали. Коля был как бы от природы вежлив и деликатен: никто особенно не учил, не внушал ему — он сам догадался уступать в трамвае место женщинам, говорить «спасибо» и «пожалуйста», особенно восхищались его манерами старушки в очередях.

Но постепенно в Коле высвобождалась все более и более одна странность: он был вежлив, добр, весел, открыт, и все же составлялось впечатление, что самому Коле эти замечательные качества совершенно не нужны; что он раз и навсегда отмерил и взвесил то, другое, третье, разместил их в строгом порядке, а применения не находит, но как аккуратный, рассудительный человек не выбрасывает прочь, а относится бережливо, чистит, смазывает, проверяет, и никто не знает, пригодятся ли они.

Скорее, даже вот как: все эти привлекательные черты Колиной натуры не сообщались между собой через сердце, а существовали порознь, и поэтому Коля начисто был лишен той пылкости, душевной дерзости, которым так подвержены подростки.

Рождаются же где-то и вырастают мальчики, робкие, милые, вспыхивающие при малейшем пустяке, для них уронить вилку в гостях — трагедия, несусветное мучительство, а пригласить одноклассницу в кино — мировое событие, трепет, бессонная ночь, долгое, преждевременное ожидание у подъезда. А как славно и изнуряюще они совестятся, как щепетильно честны, как чертовски вспыльчивы и несносны!

Коля же не таков: он подойдет и вежливо пригласит, вовсе не трепеща, и будет хорошо спать; он нигде не потеряется, даже случись с ним неловкость, а извинится, улыбнется, пошутит; он честен и прям, но с какою-то обескураживающею откровенностью — ничего не стоит, например, лучшему приятелю напомнить об одолженном когда-то рубле.

Но нет, нет! Конечно, Коля не притворщик! Все эти достойные уважения чувства в самом деле присутствуют в нем, но справляет он их как бы в полсилы, старательно, но без жара, зараженный некоей машинальностью, которая тем отличается от равнодушия, что равнодушие означает пустоту — вовсе в человеке ничего нет! — а машинальность подразумевает хоть какую-то копию чувств, хоть какое-то заученно-ровное проявление их.

Коля никак не может определиться в жизни, к кому-то привязаться, кого-то полюбить, но, как ни странно, к себе располагает мгновенно: учителя, родители, его и чужие, находят в нем образцового ученика и сына, сверстники — прекрасного, верного товарища, обладающего, помимо всего прочего, необычайным бесстрашием, хотя и объясняется оно недостатком воображения, потерянной способностью глубоко переживать. Коля может выдержать любую физическую боль — хоть двадцать зубов подряд рви, хоть до мяса жги увеличительным стеклом кожу; так же нечувствителен он и к боли нравственной: слезы его не трогают, чужие страдания не задевают, вполне возможно, умри отец или мать, он не заплачет, отнюдь не из-за отсутствия слез.