Вячеслав Шугаев - Странники у костра [Авторский сборник]

Улыбающийся Митин взял его под руку:

— Пойдем, парень, пойдем. Маленько потолкуем.

В просторной, гулкой комнате их ждал угрюмый, губастый парень, конвоир, ударивший Володю в доме учителя. Шинель его, гимнастерка валялись на полу, у окна, а на нем осталась исподняя грязная рубаха, выпущенная поверх штанов, и с неподходившей лихостью сдвинутая на затылок черная шапка. Рубаха под мышками почернела от свежего пота. Парень стоял рядом со странным топчаном, который в изголовье расширялся, образуя букву Т с непомерно толстой и широкой верхней перекладиной; по бокам свисали длинные сыромятные ремни, в изголовье же и по краям широкой части были приколочены разномерные чурбачки с округлыми углублениями. «Надо отвлечься главное отвлечься, — с сухой, режущей болью в голове думал Володя. — Будто у зубника на приеме. Отвлечься, вспомнить что-нибудь, и не так страшно будет».

Митин толкнул его к губастому парню. Володя, клонясь, падая, побежал, выставив ладони.

— Давай, Федька, по-быстрому.

Губастый Федька поймал Володю за ладони, быстро отпрыгнул против движения и резко дернул вверх — деревянные пыльные доски пола хлестанули в лицо, но сильнее этой боли была пронзительная, рвущая боль в плечах. Потерявшись в ней, Володя все же слышал, как его раздели, бросили на топчан, как заскрипели на руках и ногах сухие сыромятные ремни. Его окатили водой, и Митин сказал:

— Счас подбыгает, начнем, по мокрой-то скольз большой выходит.

Отпустила первая беспамятная боль — плечи ломило, раздирало; но Володя мог уже видеть и думать. Он лежал на животе, голова была задрана, закапканена в плохо обструганных чурбачках. «Надо вынести, надо вынести, вернуться», — ему казалось, что он шептал эти слова, на самом же деле губы не разжимались, заклеенные темно-красной загустевшей кровью. Митин снял со стены перед его глазами кнут, с коротким, по ладони, кнутовищем, плетенный из тонких полосок сыромятины, а чтобы не тянулся, прошитый конским волосом. Митин пристроил, прирастил кнутовище к ладони, коротко, кистью, попробовал размах «на воздух» — тоненько, весело засвистел распущенный хвост. Губастый Федька проворчал:

— Ладно тебе. Как подпасок балуешься. Так ночь-то и пройдет, не вздремнем!

Митин, все чаще и чаще свистя кнутом, с нахмуренным лицом ответил:

— Счас, счас. Раздухарюсь.

Глядя на Володю и не видя его, он прищурился и, не останавливая руки, округло дернул кистью — остро и точно разрезал лицо первый удар. «Ы-их!» — привизгнул Митин. Боль вжималась в лоб, проваливалась в красную черноту, словно рубец набухал вглубь и разделял голову пополам. «Надо думать, думать, считать. Раз — чтобы вернуться, два — к Насте, матери, три — отец, отец — я за отца! — четыре — Кеха, ты видишь…»

Митин крикнул:

— Плесни, пересох, — и, воодушевляясь все больше и больше, уже не привизгивал, а выпевал складно и звонко: «Ы-и-и-и-их!»

На тринадцатом ударе Володя потерял сознание.

Он очнулся — кто-то тихо дул на горевшее лицо. Было слышно: в темноте человек старательно, глубоко вдыхал, до отказа заполняя грудь воздухом, и потом медленная, прохладная струя упиралась в лоб, в щеки, в горло. Володя прошептал:

— Кто здесь?

Сразу же погасла упругая прохлада, знакомый осипший голос обрадованно сказал:

— Очнулся, слава богу!

— Степка?!

— Ну.

Володя хотел привстать, но ничего не вышло: белым, раскаленным жаром охватило спину.

— Переверни на живот.

Невидимый Степка просунул руки под шею и под колени — перевернул. Володя попросил:

— Попить.

— Нету, хоть убейся.

— Мы где?

— В сарае.

— А ты как появился?

— Да срам один. Вы с Нюркой ушли, батя велел обождать ее. Я ждал, ждал, задремал. Меня, сонного-то, разъезд и поймал. На одежду твою все дивились. До нитки раздели. Сижу вот в чьей-то вшивой фуфайке. Ох, паря, перепугался я, когда тя сюда приволокли! Ну, думаю, кончили Волоху. Подвели мы его под монастырь. Здорово били?

— Сначала здорово, потом не помню. Подожди, — Володя еле шевелил разбитыми губами, дикой болью орал каждый рубец на спине, царапала, жгла сухая дурнота — озером бы ее залить, захлебнуться бы студеной, чистой, неиссякающей, но, пробиваясь сквозь эту тьму, жажду, боль, забрезжило, затеплилось воспоминание: когда вели их с Савелием Федотычем, Митин рассказывал конвоирам: «Думал, Степка Пермяков прется, а тут вовсе другой». «Волохой же меня только дед Степан звал».

— Подожду. Ты Пермяков? Значит, дед Степан?

— Я, Волоха, я.

— Что же ты раньше-то молчал?

— Да вот. Вроде и знаю тебя, вроде и помню, а сказать не мог. Будто кто-то не велит. Дескать, не время. Пока я — Степка, и все тут.

— Значит, значит, я… мы… — Володя хотел о чем-то спросить, но не успел, опять оглушила, осилила боль.

— Володя! Володя! — услышал он близкий шепот, но не откликнулся, не шевельнулся, — может быть, все еще беспамятство и шепот раздается только в его воспаленной голове?

— Очнитесь, Володя!

Степка нащупал его голову, легонько поворошил волосы.

— Волоха, одыбай! Савелий Федотыч зовет.

— Где он?

— Да вот за стенкой. Только приволокли. Голову поверни, как раз носом в стенку упрешься.

— Я слышу, Савелий Федотыч.

— Я рад за вас. Вы хорошо держались.

— Не очень. Откуда вы знаете?

— Митин с этим ругались. Как вы себя чувствуете?

— Плохо. Больно…

— Держитесь, Володя, держитесь, — Савелий Федотыч задыхался, каждое слово с трудом возникало из сипящей, булькающей темноты.

— Постараюсь. Вам трудно говорить, не надо.

— Грудь отбили… Попытайтесь не думать о боли — сразу легче станет. Считайте слонов.

— Кого?!

— Слонов… Знаете, когда хотят быстро заснуть, считают: первый слон, второй слон…

— Савелий Федотыч, меня еще раз поведут?

— Да. Дадут отлежаться и опять возьмут.

— Ужасно.

На половине Савелия Федотыча заскрипела дверь, ярко зажелтел свет фонаря и кто-то безрадостно, тупо выматерился. Савелий Федотыч, не таясь, громко сказал:

— Все. Прощайте, Володя. Держитесь. Я рад, я был очень рад познакомиться с вами. Живите, боритесь, кланяйтесь вашим!

Послышались глухие, тяжелые удары — затряслась дощатая перегородка, видимо, Савелия Федотыча били сапогами.

— Прощайте! — еще раз сдавленно крикнул он.

Володя приподнялся на локтях, привалился к щели: двое, в черных кожаных шапках, волоком тащили к двери бесчувственное, обмякшее тело.

Всхлипывая рядом, Степка причитал:

— Сгубили мужика, сгубили. Какой мужик был!

У Володи подломились руки, он ткнулся лицом в мягкую, старую солому, в носу засвербило от едкого сухого запаха куриного помета.

Лежал Володя недолго. Зазвякал замок на их половине, Степка отодвинулся и шепнул:

— Меня не знаешь, не видел, не встречал.