Вячеслав Шугаев - Странники у костра [Авторский сборник]

— Да уж знаешь…

— Стоп, стоп, Климко! — Дроков удерживает Олега. — По-человечески я тебя понимаю. Сам бы врезал. Но будем выше этого. Не опустимся до инстинктов. Предлагаю выгнать Захарова из бригады, отвезти в Майск и сдать кому следует.

— Леня! Ты можешь разозлиться?! По-человечески?! — Олег ненавидит сейчас Дрокова. — Что ты мелешь: выгнать, отвезти! Что ему это, что?

— Я разозлюсь, но бить не дам. Не дам. Запомни.

— Ребята! Да как же так? Человек имеет полное право получить по морде, а его отпускают ни с чем! Как хотите, а я вздую. Догоню и вздую. Ребята, вы не молчите! Сейчас нельзя молчать. А то, может, утремся? Ваня, дорогой! Заседатель народный! Твое веское слово?

— Так… Понимаешь… Конечно, по-всякому можно… Отлупить, конечно, просто… — Ваня Савельев потеет, сопит и умолкает.

— Ясно. А ты, Миша?

Миша Потапов тихо улыбается, с оттенком этакого виноватого недоумения, как человек, думавший о своем и застигнутый вопросом врасплох. Он не отвечает и лишь растерянно пожимает плечами.

— Геночка! Верю, не подведешь. Нам ли бояться?

Тот, измученный бессонной ночью, неожиданными размышлениями, шепчет:

— Нет, нет… Бить не надо!..

— Климко! Не разводи анархию. Не подстрекай. За самосуд знаешь что корячится? Учти.

Олег несколько остывает: Дроков упрямится, и тут, хоть искричись, толку не будет.

— Я учту, Леня. Но ты посмотри, какое замечательное настроение у этой шпаны! Я бы на его месте в три горла хохотал. Здоровые лбы, а за женщин вступиться стыдно.

— Накажут без нас, Климко. Следствие разберется.

— Какое мне дело до этого следствия! Это будет где-то там, без меня, до меня. Я сам должен рассчитаться.

— Вот и выгоним.

— Леня, я понимаю. Сейчас утро, и тебе кажется диким: не в драке, без завода бить по морде. Правильно, это уже расправа. Но, скажи, когда отец средь бела дня берет ремень — тебе не кажется это диким?

— Отцу положено за ремень браться. На то он и отец.

— Прекрасно. Тогда ты, я, Ваня, Миша небрежно сойдем за прадедушку. Представляешь? Бригада — как бы коллективный отец. Можем мы по-отцовски, для науки, всыпать и отпустить на все четыре стороны?

— Бригада все-таки мать, а не отец, Климко!

— Ну хорошо. Матери тоже положено за ремень браться. Положено ведь?

— Положено.

— Во-от! Конечно, я понимаю, трудно и неприятно по очереди подходить и спокойненько стукать. Очень даже неловко. Но можно же ремнем, понимаешь? Без произвола, без зверства, а именно по-отцовски снять с него штаны и выпороть. Какой же это самосуд, Леня? Чистое, благородное наказание. А? Леня?

— Ловко, конечно!.. Вроде действительно на избиение не походит. Вроде правильно. Просто, значит, как шкодника? Со строгостью, но без зла?

— Ну да! — Олег вовсе успокаивается и смотрит на Серегу с неким отвлеченным удовольствием, так, видимо, смотрит судья на преступника, которого он упек мастерски, с блеском, превратив процесс в произведение искусства. — Ты с Мишей, допустим, штаны с него стянешь, а Ваня нагнет его. Ну, а я, так сказать, буду воспитывать. Ребята, как, а?

Серега скоренько соображает: «Только потянутся — сразу бежать. Сначала просекой, потом у той сосны — круто в лес и до тракта. Только неожиданно надо, чтобы растерялись. Уйду — бегаю-то я ничего». Он незаметно высвобождает ногу из-под стола, напрягает руки, чтобы сразу полететь, помчаться.

Прасковья Тихоновна давно уже стоит возле очага, давно слушает ребят. Лицо ее, не одушевленное привычными заботами, сникло и вроде бы уменьшилось: опали, утратили веселый пыл бугорочки возле носа, мелкие частые морщинки кругом глаз и на висках не помогают нынче общему лукавому выражению, а скорее противоречат ему, выявляя усталую, дрябловатую кожу на лбу и под глазами. Утомляет Прасковью Тихоновну и вчерашняя беда: боль в пояснице, видимо, разрастается, и чем дольше Прасковья Тихоновна стоит, слушая ребят, тем труднее ей прятать внутренние охи, они словно подталкивают ее, заставляют резко привставать на цыпочки, испуганно округлять глаза и испуганно же прихлопывать ладошкой рот, загоняя эти охи назад.

Вскоре Прасковья Тихоновна совсем не может противиться боли — враз обмякает, приваливается к очагу, руки мягко, беспомощно опадают, глаза влажны, вернее, веки — так бывает, когда человек долго терпит боль.

Неожиданно быстро Прасковья Тихоновна выпрямляется, неожиданно быстро и твердо ступает, подходит к столу:

— Оштавить надо, мужики. Всех вас прошу. Кланяюсь — оштавьте! — Голос у нее сухой, сухой до шелеста: с невозможной силой сдавило горло.

— Тетя Паша! Что с тобой? Подожди, сейчас. — Олег зачерпывает воды из ведра.

— А ты, Олежек, о матери его подумай. Теперь я все понимаю, все, все!

— Тетя Паша, успокойся. Ладно тебе, будет! — Олег пятится, морщит лицо: он все еще прежний в этот миг, куда-то хочет уехать, где-то весело и открыто зажить, все еще хочется скитаться, петь у костров, но в этот же миг освобождается часть рассудка, которою Олег предчувствует: в этот раз так просто не уехать, предчувствие неясно, отдаленно отзывается пока в Олеге глухим, щемящим вздохом.

— Не надо, тетя Паша. Прошу.

— Мужики! Ведь пусто в душе-то у него! Ничего там нет — пыли не наскребешь. Кого же судить-то! Мужики! Страшно мне, — наконец прорывается и взлетает тонкий, невыносимо тонкий крик.

Далее Прасковья Тихоновна не сдерживается: ревет и ревет, с подвывом, с причитаниями, так уж горько ей, так жалко ей и Витю своего, и этих молоденьких парнишек — пропадут, дураки, без сердца, пропадут!

Выходит Лида, прикрывая лицо свернутым вчетверо полотенцем, — над ним сухие, прозрачные, больные глаза.

— Оставьте, ребята! Я тоже прошу. Не надо его больше трогать, совсем, совсем не надо.

— Лида, — говорит Дроков, — как не надо? Хочешь, я тебе зеркало принесу? Это же преступление, надо понять. Ты не должна выгораживать его, Лида!

— Леня, может, мне так и надо? Откуда ты знаешь? Никто, никто ничего не знает, — Лида хочет заплакать, но слез нет, только мучаются сухие глаза, и она прячет вздрагивающее лицо в полотенце.

Геночка смотрит на нее и чуть не кричит: «Лида, Лида! Милая, что же это?!» Он подходит к Лиде и беспамятно гладит, гладит ее голову, плечи.

— Так извиняешь, что ли, Лида? — Ваня Савельев спрашивает, солидно, густо, окаменев лицом и снова вспотев от сознания важности собственных слов и оттого, что решил высказаться. — Извиняешь или нет?

Лида, подтверждая, трясет головой.

— Значит, делу конец, ребята. — Ваня пристукивает ладонью по столу. — Дела нет. Раз потерпевшая все назад берет, судить не можем. И тетя Паша берет. Оставлять, Дроков, надо. По закону будет.

Ваня, довольный, что сказал складно и толково, садится и с облегчением обмахивает пот.