Вячеслав Шугаев - Странники у костра [Авторский сборник]

Сон, не сон — медленное вращение в золотистой воде, потом медленный, бесшумный, тоже золотистый водопад, вместе с которым Володя падал и никак не мог достичь белой пучины — падать было не страшно, тело наполнялось блаженной легкостью и прохладой, тем не менее он прервал полет без сожаления, рывком, лишь почувствовал на плече чью-то ладонь. Он сел на жердевых нарах, опустил ноги и, не открывая глаз, нашел кеды. Потом с силой вкрутил кулаки в глазницы, только влажно затрещали ресницы — и затаращился, медленно оглядывая зимовье: «Нет, никто никуда не делся. Хорошо», — прогнувшись, потянулся — сладким ознобом прохватило спину, побежали, щекоча, мурашки. «Остаточки сонные выходят», — обычно говорила про них мать и шлепала Володю по спине.

Нюра уже была в суконной блузе, волосы под платочком, лицо строго и бледно.

— Ты меня разбудила? — спросил Володя.

— Я. Одевайся скорей, всех мух переловишь — вон чо рот-то раскрыл.

Володя удивленно, долго посмотрел на нее: «Не приснилось же мне! Этот стожок, месяц», — и, пожав плечами, спросил без слов: «Что такое, Нюра? Я помню, рад тебе. А ты?»

Она поняла, стремительно покраснела, хохотнула, как ночью, отрывисто и низко, вдруг подхватила котелок с водой и с маху — в Володю. Он вскрикнул, вскочил, Нюра с хохотом вылетела из зимовья. Степка, заправлявший в ичиги свежие стельки из сена, проворчал:

— Взбесилась. Видно, бес-то неподалеку ходит.

Володя не смутился, а просто и весело сказал: «Видно, видно», — тоже вышел за дверь.

Солнце еще дозревало за сизыми, туманными гольцами; только начало густеть розоватое тепло над их вершинами; Караульный бугор лениво окружал туман, пока же на нем была превосходная ясность, тишина, пропитанная росяной свежестью. Володя жадно похватал ее открытым ртом, а когда она проникла прохладной струйкой в глубь живота, задышал сильно и неторопливо. Он осторожно сорвал большой, оборчатый лопух и уткнулся в его мягкую, мокрую ладонь. «Хорошо! Ох и хорошо! И весь день будет хорошо! Точно».

Еремей Степаныч, умытый, с влажной темно-медной бородой, сидел у костерка, кипятил чай. Налаживая самокрутку, он вдруг замер, вытянул шею:

— Слышь, Вовка! Зашебаршились, крылья пробуют.

Володя прислушался: слабый, шуршащий трепет поднимался от реки.

— Да-а, — Еремей Степаныч, заклеивая языком самокрутку, поцокал сожалительно: — Счас и клев подходящий, и уточки вот-вот на зорьку поднимутся.

— А что, позорюем? Тут же рядом, — Володя шагнул к крючку с ружьем.

— Но-но! Погорюем. Нас, как рябчиков, без натуги угробят.

— Почему?!

— У них тут кругом Юрьева, слава богу, какая оборона! Разъезды опять же кругом рыщут. Тут не постреляешь. С закидушками можно сходить, да некогда.

— У них? Ах, да, да! У белых. Правда же, — Володя совершенно забыл, что после своего удивительного перемещения он может попасть и очень просто в опасную или даже кровавую историю. «Это из-за Нюры все из головы вылетело. Нюра, Нюра, — повторил он и нисколько не поверил ни в белые разъезды, ни в близость какой-то обороны. — Еще посмотрим, то ли есть, то ли нет», — и легкомысленно заметил:

— А вообще охота тут — хоть зажмурясь стреляй.

— Не говори, паря. Я одну осень ни в жизнь не забуду. Чуть не воз уток домой припер. У меня сучка была — Тайка — ох и собака! Идем, она, милая, ложится и одну лапу поднимает: значит, одна утка, две — две утки, три — три утки, четыре — четыре, а если уж лап не хватает, на спину переворачивается и шепчет: «Ерема, утки».

Володя вежливо посмеялся — эту байку он давно слышал от деда Степана, только в ней, конечно, говорилось: «Степа, утки».

Туман уже лизал Караульный бугор белыми тоненькими языками, потихоньку курился под ногами, и Еремей Степаныч заторопился:

— Нюрка, в избе прибери, Степка, дрова в коптильню спрячь, а ты, Вовка, чай разливай. По туману надо успеть Шанин луг перейти. Давай, давай, ребята, шевелись.

— Далеко идем? — спросил Володя.

— Далеко. Кругаля верст тридцать сделаем. Тебя доведем до Юрьева со стороны озерцов — есть там — и один пойдешь. Там и скажу, что делать.

— А здесь-то вы меня только ждали?

— Нет, тебя попутно. Вообще-то мы по тайге ползаем, оборону их разглядываем. Одним словом, в караул снаряжены.

Чаевничали недолго, Володя толком и не попил: после первых глотков горло огнем горело. Костерок залили остатками чая, угли разбросали, дверь заимки приперли березовой жердью. Еремей Степаныч, собирая горбовик, с особой тщательностью завернул в белую тряпочку Володину буханку сеянки, опять помяв и понюхав ее.

— Дак, говоришь, хватает хлеба-то у вас?

— Хватает, конечно, ни очередей, ничего. Нет, хватает, хватает.

— Добрый хлеб-то. Я не нарадуюсь на него. Я, паря Вовка, речи твои вчерашние всяко обкатывал. Многого не пойму, да, однако, и напрягаться не след сильно: не судьба, срок мой не вышел все ваши дела понять. С хлебом вы — и хорошо. А вот что я распрекрасно понял, обижайся, паря, не обижайся, — не видел ты, как хлеб-то достается.

— Нет, почему, видел, мы со школой колоски собирали, потом бывал я в деревне, на току бывал — зерно лопатил. Нет, я знаю…

— Не, не знаешь. Ни хрена не знаешь! Колоски! Эх, паря. Если б ты землю-то знал, ты бы мне толком все, без заминочки, объяснил. Не про хозяев бы рассуждал, а про коренное дело. Все-о бы я понял. Вот что… Ладно, будет. Степка, первым пойдешь, за тобой Нюрка, потом ты, Вовка, а я замкну.

По травянистой зыбкой тропочке они спустились в туман — он неслышно касался щек, оставляя на них матовые влажные следы, исчезавшие так же быстро, как парок дыхания с зеркала. Володя оглянулся: тускнела медная борода Еремея Степаныча — самого видно не было. Володя догнал Нюру и прошептал:

— А я думаю, думаю. Ты почему утром так смотрела?

— Как?

— Зло. Сердишься, что ли?

— Ой, что ты! Мне боязно было и стыдно.

— Эй, — негромко окликнул Еремей Степаныч. — Молчок. От перекура до перекура молчок.

Скользили и скользили по тропке — Володя лишь машинально удивлялся, что Степка не теряет ее, потом начался тягун — деревенели ноги, и стеснялось дыхание: «Напрямик до Юрьева километров десять, а тут протащимся. Ладно хоть наверху виднее станет». И тут Володя споткнулся — так ошеломила его внезапная мысль: «Стой, стой! Мы же в Юрьево идем. Ах я дурак — раньше не вспомнил! Юрьево! Юрьево! — он чуть не закричал, чуть не бросился к Еремею Степанычу с этим подавленным криком: — Нет, надо же! Даже не вспомнил!»

На полянке, в осиннике, где Еремей Степаныч разрешил остановиться, Володя, не отдышавшись, не сняв рюкзака, бледнея, спросил:

— Отца-то я увижу в Юрьеве?

— Нет, Вовка. — Еремей Степаныч встал с черного старого пня, посадил на него Володю. — Знал, паря, что спросишь, да не хотел до поры расстраивать.