Мати Унт - Осенний бал

Спустя две недели в городе распространился странный слух. Чтобы пояснить, в чем суть дела, придется начать издалека. Два года назад умер поэт, тот самый, за которым мы следили в свое время летней ночью. Уже тогда, когда мы услышали его разговор через открытое окно, он носил на себе печать смерти. После него осталось несколько сот страниц стихов, которых он при жизни не публиковал, потому что человек он был надоедливый, вздорный, слишком болтливый и часто навеселе. Нашлись люди, увидевшие в его стихах сплошной хаос и нигилизм. Были и такие, кому они казались гениальными, но именно это их и пугало, потому что они знали, что в нашей маленькой стране гениев быть не должно. На мой взгляд, это была настоящая поэзия, существование ее никак нельзя было ставить под сомнение, как нельзя сомневаться в существовании других свободных территорий в мире, ну хотя бы в том, что броненосец «Потемкин» в течение четырнадцати дней был единственной свободной территорией во всем мире. Поэта похоронили, и его жена с двумя малолетними детьми переехала в другой город. Прошлым летом мне случилось побывать на его могиле, я ее едва нашел: холмик обвалился и весь зарос травой. Теперь же по городу пронесся слух, что ассистент режиссера Иллимар Коонен на свои деньги заказал поэту памятник из черного мрамора. Не знаю точно, сколько он стоит, но думаю, много, и только тогда я понял, почему квартирка Иллимара так скромно и дешево обставлена. Он и Аста получали в месяц меньше ста рублей — сколько же Иллимар должен был откладывать ежемесячно? И на что? Почему он не рассказал об этом другим, мне хотя бы или тому пожарному? Был ли это красивый жест? Вряд ли, таких дорогих жестов в наше время не делают. Значит, у него была внутренняя потребность. Смешно, но у меня даже желания не возникло спросить у него о мотивах. Я чувствовал, что дело это сугубо личное. И не его вина, что многие в наше чуждое патетике время сочли его поступок эпатирующим. Даже маэстро, учившийся в Париже у Шарля Дюллена, был напуган и вызвал Иллимара, прежде всего из осторожности, как руководитель театра, — не стоит ли за всем этим какой-нибудь мальчишеской подоплеки? С личностью поэта все эти обстоятельства связаны не были, вопрос опубликования его стихов был эстетический, а не политический (это подтверждается и тем, что сейчас, когда я пишу эту историю, у меня на полке поблизости стоит толстый сероватый томик с именем поэта на обложке). Я только попросил, чтобы Иллимар отвел меня посмотреть надгробье. Могила была в дальнем углу кладбища, в укромном месте, под большим кустом. На полированной плите был высечен таинственный стих поэта: «Скажи мне, кто ты есть, и я скажу тебе, кто ты есть». Мы стояли на свежем снегу возле искусственного, вырванного из контекста символа когда-то прожитой жизни. Иллимар вынул из кармана четвертинку, мы отпили по глотку, а остальное вылили в снег на подножье могилы. Он бы от этого не отказался, сказал я. Над головой по голым кустам прошел порыв ветра. Я вздрогнул. Почудилось, будто за спиной прошла мимо сама смерть. Поезд, это воющее чудище с железным криком и горящим драконьим глазом, прошел позади изгороди, согнав с нас оцепенение. Мы двинулись домой.

По пути Иллимар немного рассказал про историю Адама и Евы, которую они с Феликсом ставили. Еву играла Аста, Адама — Ханнес. Иллимар сказал, что таких напряженных репетиций у Феликса он еще не видел. Я спросил насчет концепции, как филолог, не могу пройти мимо таких расспросов, хотя мне сто раз говорили, что произведение искусства объяснить нельзя (это своего рода защитный рефлекс). Иллимар отказался говорить о своем тексте, сказав, что в данном случае это неважно. Все равно это лишь возможность играть, сказал он. Я помогаю актерам насколько могу. Режиссер и я, литератор, — мы лишь слуги актера. Мы делаем все, чтобы они могли себя раскрыть. Их самоосуществление — дело сугубо личное. Оно выражается в отношениях между людьми. А отношения между людьми — это и есть сущность театра. Точнее: человеческие отношения плюс игра. Жизнь театра — это реальная жизнь. Как и игра, и именно потому, что игра, на сцене не делают искусство, на ней живут. Это соприкосновение с самой жизнью, из которого искусство может возникнуть, а может и не возникнуть. Что же, искусство — это побочный продукт? Иллимар усмехнулся: откуда мне знать? Феликс говорит, что не искусство важно, важна жизнь. А какая тема? — спросил я. Любовь, ответил Иллимар. Любовь как божественное состояние, любовь как искупление, любовь как сон и любовь как катастрофа. Мне показалось, что наступила рождественская суббота, всю дорогу валил густой пушистый снег. Под конец я спросил: вот посмотри на эти дома, сколько в них людей, которые живут ненастоящей, вегетативной жизнью, которые всю жизнь прозябали, — и что же, только потому, что они не попали на сцену? Может быть, устало ответил Иллимар. И ты веришь, что театр — единственная возможность жить духовной жизнью? — спросил я. Несомненно, ответил Иллимар, потому что это единственная в нашем мире профессия, когда частная жизнь и работа принципиально совпадают, потому что я не знаю никакой другой работы, которую можно делать просто живя. Значит, город должен вас из зависти уничтожить? — спросил я. Он бы мог играть с нами вместе, ответил Иллимар. Как? Я не знаю. Но ты согласен со мной, что мир надо изменить? — спросил он в ответ. Мир или театр? — спросил я. Мир через театр, ответил Иллимар. Почему? В каком направлении изменить? Через эксперимент. Искусство — это путь в неведомое, искусство — это риск, искусство — это тайна, искусство — это опасность.

Я побывал на репетиции. Видел, как Адам жжет деньги. Он полуголый, а тревожное пламя горящих денег освещает его (Ханнеса) худощавое усатое лицо. Когда деньги догорели, он начал тихо раскачиваться, словно под музыку, слышную только ему одному. Он делал это так, что мне показалось, будто я слышу музыку, и эта музыка усиливалась вплоть до фортиссимо, когда Адам стал мазать всего себя пеплом. Раз Адам идет в мир, он должен очистить его от скверны, в том числе и от денег, сказал сидевший рядом Иллимар и гордо добавил: это моя мысль, они ее развивают. Я сразу не понял, и Иллимар зашептал, что тут происходит новое сотворение мира, связанное, разумеется, с новым первородным грехом. Мир полон материальной скверны, идущей от старого общества, а Адам расчищает себе жизненное пространство. Он сжигает деньги, разбивает в куски холодильники, сбрасывает автомашины в пропасть. Адам топтал ногами резиновые машинки, которые жалобно визжали, как поросята. Потом рвал какие-то книги. Это амбивалентное действие, прошептал Иллимар. Это и очищение и святотатство одновременно. Репетиция произвела на меня сильное впечатление. По одному этому отрывку видно, как интересно целое, сказал я. Пламя от горящих денег стояло перед глазами. В том же году в Париже жгли машины, анархисты размахивали черными флагами. Маркузе сказал, что на улицах Парижа объединились баррикада и танцплощадка и пианино с джазовым пианистом подошло баррикаде, хотя по танцплощадке и текла настоящая кровь. Мишель Рагон продолжил: «Майская революция вновь открыла идею праздника, идею представления жизни и смерти. Сорбонна, Одеон и Латинский квартал — все было один большой happening ». Я все это видел в газетах. Это еще не была моя Испания. Иллимар сказал рядом: Адам создает себе рай, он там без имени, он там свободен до первородного греха, когда он становится личностью, познает добро и зло, получает имя и вновь теряет свое счастье. Индивидуализация — это грех, и грех — это индивидуализация. В этот день у меня не было времени смотреть дальше, надо было спешить в университет. Вечером я пошел к Иллимару с Астой в гости.