Мати Унт - Осенний бал

Вот и его остановка. Сильно толкнув одну особенно неприятную старую даму, Аугуст Каськ вышел из троллейбуса. Дама заворчала, но Аугуст Каськ и не подумал ей отвечать. У поликлиники дул холодный ветер, все деревья стояли голые. Аугуст Каськ надеялся, что боль сама утихнет, как это всегда бывает, когда приходишь к зубному врачу, но на сей раз она не унялась, явно началось воспаление. Сидевшая в регистратуре рябая женщина, как ни странно, тут же пропустила его к врачу. Аугуст Каськ на это и не надеялся. Только кто-то вышел, его тут же пропустили.

Он сел в кресло, принял полулежачее положение. Кресло стояло против окна. Аугусту Каську одновременно светили в глаза солнце и лампа. Он и глаз не мог открыть. В углу напротив сидела пожилая женщина, рот у нее был широко открыт, распертый какой-то проволокой. Во рту виднелась вата. Их взгляды встретились. Женщина первой опустила взгляд. Аугуст Каськ закрыл глаза. Он ждал. Мучитель все не появлялся. За спиной разговаривали о погоде. Только теперь боль немного улеглась. Пришла врач, молодая женщина, и Аугуст Каськ открыл рот. Женщина сунула ему в рот крючок, и тот попал прямо на голый нерв. Ничего, ничего, успокоила его женщина и взяла сверло. Аугуст Каськ следил краем глаза, какое сверло выбирают. Это его интересовало с детства. Но он до сих пор не выяснил, какое сверло болезненнее — тонкое или потолще. Не сверлите, зуб болит, сказал Аугуст Каськ, вы что, не видите? Вижу, вижу, сказала женщина смеясь. Она включила сверло, и Аугуст Каськ почувствовал во рту запах жженой кости. Напрягшись, он ждал боли, но ее не было. Рассверливали внутренний верхний край дупла. Сверло вроде бы подходило на миг к нерву и снова отходило. А боли, против ожидания, не было. Ополосните рот, приказала врачиха. Аугуст Каськ открыл глаза, и его снова ослепило солнцем и лампой. Он прополоскал рот, и его оставили лежать в кресле. Напротив уселась та самая пожилая женщина с торчащими изо рта проволокой и ватными пирожными. Аугусту Каську вдруг вспомнилось, как от него, пятилетнего, требовали, чтобы он признался, куда спрятал монограмму с папиного портфеля. Что было на этой монограмме? Естественно, буквы, но такие каллиграфические, что мальчик папиных инициалов разобрать не мог. Монограмма скорее напоминала серебряную змею, ее округлая рельефность усиливала это впечатление. X и К сплелись друг с дружкой, будто в смертельной схватке. Концы буквы X напоминали змеиные головы. Куда ты ее задевал, куда ты ее задевал? — не один час допрашивали его папа с мамой. Часами мучили они Аугуста Каська, непрерывно, ни на миг не отлучаясь из комнаты — или кто-то выходил, а другой был все время? Они били его и упрашивали, били и упрашивали, но Аугуст Каськ не признавался. Отец говорил, какие ужасные вещи ожидают его на жизненном пути, если он с таких лет сделается лгуном и вором. Я ведь не хочу тебя бить, не хочу, повторяла мать, плача, и вот видишь, вынуждена. И брала ремень, и била. Под конец Аугуст Каськ уже и не помнил, взял он монограмму или нет. Он все же знал, что не брал, но на него подействовал многочасовой допрос, устроенный отцом и матерью. Его тыкали носом в портфель, и он видел, что серебряная змея пропала, на коже остались только дырки от заклепки. Ему было больно, глаза опухли, он бы признался, если бы действительно знал что-нибудь о монограмме. Но он об этой монограмме ничего не знал. Знал только, что он ее не брал. Но на него подействовали аргументы отца. Два дня назад монограмма была на месте, за это время у них не было ни одного постороннего. И портфель все время был дома. И отец с матерью серебряных монограмм не воруют. Если портфель был здесь в комнате, убеждал его отец, и если из троих двое, то есть мы, монограмму не брали, значит это сделал третий, то есть ты. Ты же не хочешь сказать, что ее утащила кошка или крысы? И снова бил ремнем. Стемнело, зажгли свет. Это твое первое воровство в жизни, и оно будет последнее, рычал отец. И есть ты сегодня не получишь, добавила мать. И на ночь останешься с портфелем в этой комнате, будешь на него смотреть, тогда, может быть, наконец устыдишься, пояснил отец, или тебе еще добавить? Или сейчас признаешься? — снова драла его за волосы мать. Потом мать сказала, что Аугуст Каськ признался. Когда? Он не помнил, как не помнил и того, что воровал монограмму. И теперь, спустя сорок пять лет, оба эти события стерлись в его памяти. Откройте рот, сказала врачиха. Лицо у Аугуста Каська скривилось как от боли, но больно опять не стало. Он чувствовал запах гвоздики и ощущал безболезненные манипуляции возле зуба, и тут ему снова было приказано прополоскать рот, и, когда он это сделал, сказали, что это все, пусть приходит через неделю. Почему? — спросил Аугуст Каськ, зачем снова? Я положила на зуб лекарство, объяснила женщина, зуб еще больной, не хотела вам больно делать. Сперва надо убить нерв, тогда и зуб можно будет лечить. А почему вы не хотели мне больно делать? — спросил Аугуст Каськ. Врачиха этого вопроса не поняла и засмеялась. А теперь будьте любезны, дайте другому сесть, сказала она. Старуха с открытым ртом залезла, охая, на его место.

Аугуст Каськ вышел из поликлиники и поехал на троллейбусе домой. Квартира показалась ему другой, не такой, как тогда, когда он мучился от зубной боли. Он увидел повсюду пыль и хлам. Включил телевизор. Как раз началась передача «Вы и ваша семья». В передаче обычно участвовало какое-нибудь одно семейство, и корреспондент расспрашивал всех о жизни и работе. На этот раз перед камерой сидел какой-то архитектор с женой. Муж был невысокого роста, светловолосый, с улыбающимся лицом. Старый ребенок, неодобрительно подумал Аугуст Каськ. Жена была с пышными рыжими волосами и смеялась еще больше, чем муж, только зубы сверкали. Она была не так уж молода, но сохранилась прекрасно. По крайней мере красоту навести умела. Она была американского типа, в больших круглых очках. Говоря, она изредка притрагивалась к мужу, что того слегка смущало. Аугуст Каськ ушел на кухню и не слышал, о чем сначала говорил архитектор. Когда он вернулся, спросили, кто у них является главой семьи. Будто соревнуясь друг с другом, архитектор и его жена стали говорить, что для них это вообще не имеет значения. Но я был бы рад считать главой семьи свою супругу, галантно добавил архитектор. Жена громко засмеялась. Спросили, что архитектор думает о современном градостроительстве. Муж стал говорить, что эстонцы овладели культурой сравнительно недавно, с городской жизнью они еще как следует не свыклись. Они слышали, что на Западе город как таковой вступил в полосу кризиса, и без критики принимают это мнение на веру, бесплодно мечтая о старых хуторах, ульях и тенистых лесных речках. Но ведь колесо истории вспять не повернешь! — развел архитектор руками и засмеялся. Его жена (улыбаясь еще обворожительнее) добавила, что город не является какой-то неизменной величиной, он постоянно развивается. Ульи и лесные речки безвозвратно ушли в прошлое, это ясно, мы должны будем привыкнуть, что землю когда-то заменит, бетон, траву — алюминий, деревья заменит стекло. Все это — дело привычки, сказала она жизнерадостно. Земля, трава, лес глубоко укоренились в нашем сознании, но с таким же успехом в нем могут укорениться и бетон, алюминий и стекло. Говоря это, она теребила золотую цепочку на своей пышной груди. Грудь обтягивал джемпер, а сверху была свободная кофта. Но лежавший на диване перед телевизором Аугуст Каськ все равно видел оба ее острых соска. Он мог дотронуться до них рукой. Женщина, болтавшая о необходимости привыкать к новым вещам, его не видела. А он ее видел. В этом смысле телевизор — отличная штука. Аугуст Каськ лежал и смотрел на женщину все с большим удовольствием.