Сара Бергман - Парадиз

И сейчас отозвалось дробью горячей, опаленной солнцем гальки, рассыпалось по нервам.

Чтобы Дебольский поразился: как могли они так неощутимо легко, нечувствительно потеряться? Столько лет не видеться.

— Как ты? Где, что? Работаешь здесь? — окатил его Пашка той сутолокой пустопорожних вопросов, на которые можно ответить двумя словами, и станет нечего сказать. А можно начать говорить, и вот тогда уже будет литься весь тот поток, вся та прожитая семнадцатилетняя неизвестная жизнь.

— Да, — как о незначительном махнул рукой Дебольский. — Уволился уже.

И отстраненно заметил, что футболка на Пашке с дешевого условного повсеместно привычного чиркизона. И лейбл «Hugo Boss» на ней поддельный. Как и на кедах его, неприлично вызывающе выглядящих в скупо чопорном холле «Косметикса». Но, пожалуй, еще неделю назад, во всей той жизни, это играло бы значение. И Дебольский испытал бы тихую ослепительно удовлетворительную гордость.

Испытал бы тогда и не испытал сейчас. Так остро ему вдруг захотелось близости, осязаемого единения — понимания.

И Пашка его дал — будто услышал, охотно поддержал:

— Да ты что? — неудивленно удивился он, поднял тяжелые черные брови, с возрастом ставшие еще толще. Потому что когда ничего не знаешь о жизни собеседника — ничему и не удивляешься.

Дебольский с интересом смотрел в такое знакомое и в то же время неизвестное лицо.

В Свиристельском появилась заметная толика грубой мужской брутальности. В густых бровях, наглой неинтеллигентной манере, в густой черной поросли волос на верхней стороне ладоней. Того, что обычно неодолимо нравится женщинам, чего не было у него в ранней молодости.

— Когда мы виделись-то в последний раз? — проговорил Дебольский, с каким-то трудом размыкая крепость задлившегося рукопожатия. — В Крыму?

И в ответ ему рассмеялся басистый Пашка Свиристельский из детства:

— В каком Крыму?! — заискрилось веселое густобровое лицо. — На вокзале. Ты же меня и провожал, забыл? Сумки вместе тащили — ручку порвали. Ну?! — напоминал, вытягивал он невод воспоминаний из сознания. Перекатывая на дно лодки густую переплетку сети.

И Дебольский в самом деле припомнил тот день. Сумрачное московское лето — неделя до сентября. Вокзальная вонь. Пашкины сумки в розово-голубую клетку. Дешевые, с базара. И в самом деле — сейчас он отчетливо вспомнил — у одной из них порвалась ручка. Они мучительно, вдвоем, тащили ее за скользкие охлопья.

Дебольский и сейчас ощутил в руках их вес. Пашка увозил тогда все, что у него было.

На самом деле он не особенно-то хотел уезжать на этот богом забытый Сахалин. Но пацана тогда никто не спрашивал. А у самого Сашки через сутки был уже поезд в Питер — а там институт, теткина квартира, новые друзья-приятели. Прощались скомкано: потные, уставшие. Договаривались встретиться следующим летом в Крыму.

Но не случилось.

— Ну давай, рассказывай, как живешь? — все торопил Свиристельский, и лицо его озарялось искренностью радости перед встречей с теплом молодости. Тем же, что стояло сейчас в душе Дебольского.

И, наверное, тоже отражалось на его тяжело отекшем, усталом лице. С мешками под глазами, красной сетью порванных капилляров, небритыми щетинистыми щеками. Лице постаревшем и помятом, что не компенсировал даже дорогой костюм (несвежий, впитавший сотню смрадных запахов) и благородно-матовые ботинки «Fellini».

Ничего не изменилось со времен их детства. С тех пор, когда Сашка в глубине души выделял себя и чувствовал хоть и на толику, но выше. Потому что у него у единственного была любящая и даже полная семья: и отец, и мать. И деньги. И тетка-проректор в Питере.

А Лёлька с Пашкой должны были тогда смутно ощущать свою обделенность. Лёлька в полунищей семье бывшего военного. Пашка с матерью, пребывающей в вечном поиске нового мужа. Сколько разговоров тогда было о Пашкиной матери. И сколько замалчивала настороженная глазастая Лёлька.

Это все давно стерлось из сознания Дебольского. А вот теперь выплыло. Медленно, неверно выбираясь из закромов памяти.

— Как все — ничего выдающегося, — дежурно махнул он рукой. И в самом деле, ощутив, что все это незначительно, неважно, легко покинуто.

Хотел было спросить в ответ. Но не успел. Его перебил оживленный Пашка:

— А кем работаешь-то?

Совсем как когда-то в школе. Где Свиристельский был чуточку говорливее, живее, подвижнее. Всего только на ту чуть, которой хватало, чтобы всегда выкрикнуть первым.

Свиристельский сверкнул крупными белыми зубами. Всегда смешливый, подвижный, озорной Пашка — никогда не поймешь, когда он шутит, а когда нет. В этом он опережал Сашку, отыгрывая его родителей, доброту его матери, достаток в доме. Фирменные джинсы, о которых Пашка никогда и не мечтал.

— А сам-то, в Москве, на Сахалине? — наконец вклинился Дебольский, машинально хватая его за плечо, отодвигая с толкотливого центра холла. Будто готовился к долгому — очень долгому — разговору.

— Да какой! — махнул тот рукой. — В Кирове. Вырвался с этого проклятого Сахалина в позапрошлом. Вот до сих пор поверить не могу, — и рассмеялся. Громко, басисто.

Хотел еще что-то добавить, но посмотрел через плечо Дебольского и замолчал. Заставив того обернуться.

Как раз, чтобы увидеть, как в крестовину входных дверей ступила Лёля Зарайская.

Блистательно-свежая, в трепетно нежном млечно-сером платье, она кольнула острым каблуком сверкающий пол центрального холла «ЛотосКосметикс», и металлический подбой клацнул о железный порог вращающейся крестовины. Ее тяжелая стеклянная створка медленно проплыла за узкой спиной Зарайской, легким дуновением воздуха коснувшись длинных белых волос.

Тонкими пальцами она ласкающим движением провела по шее, дробно перебрала, собирая искристые пряди на плечо. И, надломив щиколотку, качнулась на каблуках:

— Бонжур, — сжались тонкие, сложенные в улыбку губы. И уголки их дрогнули.

В баре было душно и сумрачно, как и принято в таких местах для насильственного создания душевной интимности. И четвертьпьяные, полупьяные и вовсе пьяные посетители натыкались друг на друга, обходя столы, ненароком толкали спинки стульев, извинялись, сплочались и единились, как самые родные и близкие.

Сладко-душная вонь кальяна проникала в поры, тепло горячила кровь. И Дебольскому от этой вроде бы давно приевшейся, за много лет надоевшей приторной атмосферы было удивительно хорошо — уютно хорошо.

А может, просто в венах уже растекался, крепостно согревая, алкоголь.

Он наполнил крутобедрые бокалы. Повинуясь какой-то привычной, естественной потребности, впитанной с воспитанием, усвоенной и закрепленной многолетней привычкой — при встрече со старым знакомым идти выпить. Порадоваться, отпраздновать гордость собой, заглушить огорчение и чувство несостоятельности, сбросить пелену скованности.