Сара Бергман - Парадиз

Пелену, которой не было.

Пашка Свиристельский. Тот самый Пашка — родной, знакомый — почти не изменился за эти годы. И Дебольский впервые уже бог знает за сколько времени почти забывшимся ощущением чувствовал с кем-то такую близость. И бьющийся в крови алкоголь подталкивал, подтверждал: тебе хорошо, тебе хорошо… тебе очень хорошо. Здесь ты свой.

Днем он заезжал домой — в пустую квартиру. За вещами. И странным образом не ощутил там ничего подобного. Все стало давно чужим. Он прошел по комнатам, вглядываясь в вещи так, будто был здесь в последний раз в прошлой жизни. И ему было восхитительно, упоительно все равно. Свободно.

А сейчас Пашка Свиристельский: с которым они вместе ходили в школу, маялись на контрольных, бегали встречать и провожать Лёлечку Зарайскую и которого он не видел после этого семнадцать лет, — был ему ближе и роднее женщины, десятилетие называвшейся его женой. И непонятно, были эти годы или не были? Или вся прожитая жизнь ему только приснилась, оказалась ненастоящей? А ему снова семнадцать. И можно начать все сначала?

А язык, смакуя остро-терпкий древесный вкус коньяка, развязался легко, запросто. Оставляя Дебольскому только поражаться: как он мог все это потерять? Куда? Зачем?

С Пашкой они вместе ходили в садик, вместе в школу с первого до последнего класса. Куда к ним на параллель в четырнадцать пришла Лёлька Зарайская — смешная, нелепая, конопатая. Почему-то сразу сдружившаяся именно с ними. Какой-то неразрывной, нутряной дружбой, как естественным продолжением вещей: Саша, Паша, Лё-оля.

— Так где работаешь? — спрашивал он Свиристельского.

И разливал по бокалам коньяк.

Смотрел на кутающуюся в платок Зарайскую. В густом жарком облаке барного дыма и людских испарений она холодно прижимала локти к ломко-хрупким ребрам, потирала руки, и плечи ее мелко подрагивали от озноба.

Она не пила. Хотя Пашка не отказался ни от пива, ни от коньяка, ни от водки. И оба были уже чуть тепленькие.

По внешнему виду Свиристельского легко понималось, что такой бар ему не по карману. Но сегодня Дебольский был широк. Сегодня ему было хорошо. Пригласил не раздумывая, не делая подачек. Упиваясь школьной привычкой — делиться всем.

— Да так, — пожал плечами Свиристельский, опрокинул коньяк. Как пьют обычно дешевую водку из пластиковых стаканчиков, глубоко запрокинув назад голову.

Мальчишками они так выделывались друг перед другом, когда глушили дешевое пиво.

— То тут, то там, — неопределенно закончил он, тяжело, жжено выдохнув и тряхнув головой. Зажевал лимоном: — В общем, ищу пока, — и, охотно рассуждая, продолжал: — Сам понимаешь, Киров не Москва.

И тоже бросил короткий взгляд на Зарайскую.

Тот самый взгляд. Дебольский почувствовал его. Он отозвался. В крови, в запревшей изгоряченной сперме, в накипевшей на языке слюне. Он увидел глазами Свиристельского ее кожу, обманчивую тесноту платья, обещающую темноту впадин ее тела, сонную негу разгоряченных бедер, одержимую истонченность губ. И болью в солнечном сплетении ощутил сжатые под столом колени, стиснутые икры, сведенные щиколотки.

— В Москве-то устроиться проще, — вырвал его Пашкин голос, — но тут не проживешь. — Свиристельский, не чинясь, налил себе одному коньяка и опрокинул. И тут же разлил обоим. — Да ничего, деньги есть. Устроюсь потом.

Пашка с видимым удовольствием говорил о Кирове. Видимо, после холодного, тяжкого, трудного Сахалина он еще не мог поверить, что оказался в каком-то другом, совсем другом месте. Где уже живет, где своя квартира…

— Да ничего особенного, обычная однушка. Но ничего, райончик хороший, уютный. Давай за встречу, — резко перескочил он и поднял бокал.

Там, на Сахалине, у Свиристельского осталась жена. Или даже две, если считать гражданскую. Впрочем, с обеими он расстался, уже был в разводе. Но ушел как настоящий мужик — в одних штанах. Оставил все: квартиру, старую машину.

И Дебольский подумал, что это правильно. Что действительно надо поступить красиво — оставить Наташке квартиру.

Они снова выпили.

Вдвоем, Зарайская к коньяку не притрагивалась. Она вообще ничего не ела. Просто слушала.

Сидела вполоборота, не разговаривала. Глядя куда-то в тесную сутолоку шумящего, гомонящего народа и крутя у губ длинной коктейльной соломинкой. Изредка только бросала короткий дымный взгляд на вторую половину стола и снова отводила глаза.

Зябко куталась в платок, и кончики худых пальцев ее мелко, приманчиво подрагивали. Не отрываясь от сумеречной ткани платья, тянулись навстречу: ко рту, к губам. Чтобы их — тонкие, трепетно-холодные, беззащитно-изломкие — жарко взять языком, охватить, вобрать, оставить на них свою слюну, высосать морскую соль, жадно облизать белую гальку костяшек.

Дебольский в душном ночном баре: жарком, смрадном, воняющем кальяном, потом и народом, — ощущал горько-сладкий запах духов, слышал шелест колена о столешницу.

Он знал, что под столом с ее ноги была полуснята туфля. Алчным естеством ощущал ее игру, мерное раскачивание на мыске. Натужное барабанное натяжение юбки на остром колене. Призывно-манком, тянущем схватить его, с силой протиснуть палец между плотно сжатых ног.

Свиристельский смотрел на нее, нависая густыми черными бровями над бокалом коньяка. Не выпуская из угла глаз ни одного ее движения.

— Ты как вообще, женат? — спросил он, не поднимая головы.

Закурил, предложив остальным пачку дешевых сигарет. Дебольский согласился и ему, как ни странно, понравился их душный мрад. Зарайская лишь отрицательно мотнула головой.

Она сжала между губ толстую коктейльную трубку — мелькнул острый кончик языка — облизала. И снова начала мерно покачивать ногой: шелест платья о столешницу был слышен, осязался сквозь толщу дерева.

— Отчасти, — бросил Дебольский в ответ на давно заданный вопрос.

Он понял, что на пальце его до сих пор крепко сидит обручальное кольцо. Правда, уже не то, которое надевали на свадьбе. То он потерял как-то в командировке. Поехал инспектировать КАМов и, конечно, пошел вечером в клуб: а кто бы не пошел? — бросил на раковине. А утром съехал из гостиницы и забыл. Купил другое, пока жена не заметила.

— Дети есть?

Дебольский кивнул. И, беря пример со Свиристельского, опрощаясь и высвобождаясь, тоже плеснул себе. Опрокинул и кивнул:

— Сын, — с затаенной гордостью вспомнил он о Славке. Все-таки хорошо, приятно, гордо, когда можно сказать: у меня есть сын.

Но порадовался, что не надо показывать фотографию. Мальчика в толстых очках. Лишь смутно похожего на Дебольского, со слишком вялым, послушным взглядом, застенчивой робкой улыбкой.

— А у тебя? — спросил он.

— Двое, — с той же безразличностью бросил Свиристельский. С удовольствием затянулся и выпустил длинную струю дыма из жесткого склада губ. И откинулся на спинку стула. Глядя на Зарайскую.