Сара Бергман - Парадиз

А Дебольский невольно подумал, сколько мужчин смотрят сейчас и мысленно представляют, как разложили бы ее на этом столе? Треть? Половина, две трети?

— Ты встречаешься с кем-нибудь?

Спросил Дебольский, когда они снова сидели вместе, спустившись на обед.

В этот раз Зарайская не подошла сама. Она торопливо спустилась одна, оставив группу на Жанночку, которая теперь суетилась, рассаживая их в обеденном зале для гостей.

Дебольский, когда вел тренинги, обычно и сам ел с группой, убегая передохнуть только на кофе-брейках. Это сближало, ставило наравне.

Зарайская так не делала. Да вряд ли в этом и нуждалась. Она спустилась в их обычное кафе. Села за столик с чашкой кофе. И Дебольский со своим подносом сам занял стул напротив.

Перед ней опять лежали два блюдца с пирожными. И их приторная сладость, казалось, растворялась в воздухе. Делая его тягучим и липким, вязким как химическая карамель, стекающая по срезанным острым ножом краям «Эстерхази». Дебольский чувствовал, что она разлилась на языке, и слюна стала сладковатой, с терпкой горьковатой отдушкой, как от ее духов.

Лёля крутила на столешнице шнурок.

— Встречаюсь. — Он обвился вокруг ее пальцев, закрутился. Обычный красный шнурок, тоньше шпагата, но толще ботиночного. Его кольца скользили по столешнице, то обвивая ее пальцы, то разворачиваясь в почти прямую линию.

— И… — Дебольский начал неловко, сам это почувствовал и несколько поспешно сглотнул: сегодня почему-то мясо было безвкусным, овощи дряблыми. И он отчетливо захотел купить такое же пирожное, — у тебя много?..

— Поклонников? — поймав неловкость, закончила за него Зарайская.

Шнурок сделал виток вокруг указательного пальца — распрямился — скрутился на безымянном.

— Много.

Дебольский отломил кусок хлеба, хотя обычно кусал, взял в рот.

— И ты с кем-нибудь из них… встречаешься?

Нетактичный вопрос. Пожалуй, едва сказав, Дебольский бы предпочел, чтобы этого не срывалось с его языка. Или чтобы она не поняла или сделала вид, будто не поняла. Но уголок губ Зарайской едва заметно дрогнул в усмешке:

— С тремя. Сейчас.

Дебольский сглотнул. Зачем-то принялся отодвигать в сторону слишком крупно нарубленную морковь. Хотя обычно был непривередлив в еде.

И, пожалуй, тут понял, что именно его смущает. Она была так естественно честна. Он сам знал кучу женщин, у которых точно — совершенно точно — были любовники. Все спали с чужими женами: это нормально, так принято.

Но смутило, заставило его занервничать, а кровь побежать жарко и возбужденно не то, что она спала с тремя. А то, что она об этом сказала.

Ведь говорить — неприлично.

— Иногда, — тихо прожурчал голос Зарайской, которая не стала дожидаться вопроса. Взяла десертную вилку, вонзила ее острые зубцы в узкий край «Эстерхази» и медленно, с оттяжкой повела вниз. Вилка входила глубже и глубже, пока не скрылась до черенка. По ней потек густой приторный сироп. — Иногда я сплю с Корнеевым. — Лёля, не поднимая глаз, поднесла отделенный кусок ко рту, разомкнула губы и облизала острые пики маленькой десертной вилочки. — Редко. — А затем и кончик пальца, на котором остался липкий потек карамели.

Сделала глоток кофе. И белая пенная капля осталась меж ее губ.

— А еще? — со странной жадностью спросил Дебольский.

Она откинулась на спинку стула. Ноги ее — он этого не видел, но знал — были заброшены одна на другую. И усмехнулась.

Забытый было шнурок снова сделал виток вокруг тонких подвижных пальцев. У Зарайской не было маникюра. И руки ее, с коротко обрезанными ногтями, оставляли ощущение чего-то мучительно открытого, почти болезненно-ранимого.

— Еще есть Павлик, — сказала она, теперь глядя Дебольскому в лицо. На губах ее играла ироничная и, пожалуй, даже чуть саркастичная улыбка. Только непонятно было, к кому относится это чувство: к неизвестному Павлику (которого она назвала так ласково, будто маленького мальчика) или к самому Дебольскому с его пошлыми вопросами. — Он иногда ко мне приезжает. Но он, — на этот раз она без сомнения в сторону Павлика насмешливо передернула острыми плечами, — наивный. Забавный. Это не то. — Дебольский не понял, что она имеет в виду, но не решился переспросить. Лёля сама добавила: — Зато очень красиво ухаживает.

И тут что-то заставило его требовательно спросить:

— А еще?

— Не скажу, — коротко рассмеялась она.

— Почему? — и сам не понял, зачем настаивает.

Лёля на секунду — или несколько секунд — замерла с неясной усмешкой на губах. А потом та медленно сошла с ее лица. Зарайская склонилась над столом, стиснув в пальцах шнурок. Оперлась на скрещенные руки, и взгляд ее глаз цвета воды остановился на лице Дебольского:

— А зачем? — испытующе посмотрела она.

— Заче-ем? — кричала Лёля, сложив рупором узкие ладошки. И волоски на ее руках, выхоложенных поднявшимся настойчивым, злым ветром, поднимались дыбом.

— Зачем нам ехать в Москву-у? — спрашивала она волны.

И горы свистели, содрогались, выли в предчувствии наступающего холода, вторя ей:

— …скву-у…у-у…у…

Налетающие вихри бились, метались, норовя сорвать маленькую бесстрашную фигурку с края утеса. Унести ее в насмешливо-чистое синее небо. Куда-то туда, где палящее солнце боролось с леденящим ветром. Будто соревнуясь: кто кого. И Лёлины руки, разогретые его лучами, пропеченные горячим летом, пылали под холодной, выстуженной кожей.

— Заче-е-ем? — кричала она.

Ветер неистово бил, трепал ее короткую юбку. Подол трепетал вокруг исцарапанных коленок, открывая родинки на бедрах. Потом взметывался — обнажал белые трусики в блеклый розовый горошек — снова скрывал. И, будто передумав, прижимался к ней, обвивая тело. Притискивал юбку, облизывал, обрисовывая колени, бедра, ягодицы. Ласкал ее, щупал.

А Лёлька щурилась от солнца, волосы падали на лицо, лезли в глаза, в губы, кричащие:

— За-че-ем?..

— Да? — телефонный звонок прервал Зарайскую на полуслове, и она потянулась ответить, не взглянув на экран. Большой квадратный — очень мужской — аппарат странно смотрела в ее тонких пальцах.

— О, привет, — бросила она, чуть усмехнувшись. И это было сказано тем тоном, по которому безошибочно можно определить: это будет не деловой разговор, звонят не по работе. Это не подруга и не родственник, с которыми неизвестно общалась ли вообще Зарайская. Это поклонник. Или, возможно, любовник.

Естественный инстинкт деликатности подсказал Дебольскому: нужно отойти.

Но он остался на месте. Томительное, нездорово-возбуждающее любопытство заставляло его сидеть и слушать.

Зарайской же, казалось, было совершенно все равно, здесь он или нет. Она крутила вокруг пальцев шнурок, улыбалась самым краешком губ. Чуть насмешливо и чуть скучливо.