Сара Бергман - Парадиз

Рестораном — будь он неладен — занимался Антон-сан. И Дебольский только поражался его маниакальному целеустремленному терпению.

Антон-сан сделал сводную таблицу по шести пунктам, начиная от меню и цены, кончая привлекательностью и объемом залов. Разнес по таблице сто тридцать ресторанов, оценивая каждый пункт по шестибалльной шкале. Потратил неделю.

И при этом пребывал в отвратительно приподнятом состоянии духа. Весело улыбнулся, подняв голову и на мгновение мелькнув за монитором компьютера. И ничто его не раздражало и не нервировало.

В отличие от Дебольского. Который бросил на стол сумку, пинком ноги отодвинул кресло. И машинально отметил, что Зарайской нет: видимо, она с утра пораньше уже дрючила своих подопытных LКАМов, рассказывая им семнадцать волшебных способов заработать для фирмы бабки.

— Ты чего какой хмурый? — Дебольский и не заметил, как возле его стула образовался Антон-сан, и безэмоциональное круглое лицо его с блестящей луковицей, как всегда, выражало непробиваемое спокойное дружелюбие.

В руках тайм-менеджер сжимал солидную кипу ресторанных списков:

— Слушай, надо бы, — начал он, не особо вслушиваясь в дежурно хмурое приветствие Дебольского, — в пять мест съездить. Я уже договорился — нам сделают дегустацию. Посмотрим зал, сцену, попросим скидки. — Дебольский почувствовал, что его охватывает нестерпимая скука. — Только смотри, — Антон-сан сунул ему под нос цветной, весьма и весьма привлекательный буклет, — «Стокгольм» бесплатно нам дегустировать не хочет. У них и так на неделю вперед все расписано, мы им особо не нужны. — Он наклонился над столом, опершись на ладонь и задумчиво теребя страницы. Рубашка на широких мясистых плечах натянулась: — А место хорошее. — И безо всякого перехода вдруг добавил: — А что у тебя с Зарайской?

Дебольский вздрогнул от неожиданности.

— А что у меня с Зарайской? — поднял он на Антона-сан холодный немигающий взгляд.

Тот не то чтобы смутился, но отвел глаза, неопределенно передернул плечами:

— Ну, просто обедаете все время вместе. Шушукаетесь о чем-то.

Это слово Дебольскому не понравилось. Странное слово — глупое. И снова начало закипать раздражение.

— И что? Я и с тобой обедаю. Просто разговариваем. — Настолько, что он не смог сдержать каких-то неоправданно жестких вызывающих ноток в тоне.

Но Антон-сан будто ничего не заметил. Задумчиво глядя поверх головы Дебольского на пустующее кресло Зарайской. Пару секунд он молчал, размышляя о чем-то, а потом протянул:

— Странная девица. — Густо-черные брови его нахмурились и сошлись на переносице. Скорее с какой-то жалостью в лице, нежели с недовольством: — Нервная. Будь с ней поосторожнее. — Он резко выпрямился, сбрасывая оцепенение. Круглое лицо его разгладилось. — А по ресторанам надо бы проехаться. Я на днях созвонюсь и машину закажу. Ты со мной? — И, не дожидаясь ответа, чуть-чуть улыбнулся, что было редким явлением для Антона-сан: — Поймаем маленькую халяву.

И отошел, оставив на столе Дебольского распечатку и пять буклетов: тех ресторанов, в которые надо было ехать. Дегустировать. И хотя Дебольский не ел с утра — к горлу его подкатила тошнота.

А в голове крутился странный вопрос: а что у него с Зарайской?

В маленьком котелке на старенькой газовой горелке почти кипела вода. На серых алюминиевых боках подрагивали прозрачные пузырьки воздуха, будто нервничали, готовясь оторваться и брызнуть на поверхность. Взбаламутить ее и дать знак, что пора забрасывать сухие желтоватые палки макарон.

Сашка потянулся, достал из мятого рюкзака открывалку и банку тушенки.

В хижине было темно, томно. Дневной жар, скопившийся в ее пыльных углах, затаившийся на долгие часы дневного солнца, теперь выбрался и сделал воздух удушливым и спертым. Пахло кипящей водой, огнем, морской солью, рыбой и теплом.

Мутный полумрак освещала одинокая свечка, плавающая в потеках воска на дне щербатого белого с голубым цветочком блюдца.

Сашка, по-турецки скрестив ноги, сидел у горелки, нетерпеливо поглядывая на воду: хотелось есть.

Лёля лежала на матрасе — горячем и пыльном, покрытом пятнами и топорщащемся оборванными нитками. И ее острые коленки были широко разведены. Откинув голову, она рассыпала сень волос по дощатому полу. Окутав ею выщерблены и путаную паутину трещин.

Пашка лежал сверху и мерно толкался в нее, сжимая худенькие бедра. Надсадно больно дергая спутанную вязь тесемок купальника.

толчок-толчок…

Лёля повернула голову, смежила усталые веки. На мгновение сомкнулись и перемешались острые пики слипшихся ресниц. Открылись-закрылись заспанные глаза. Она смотрела невидящим, затянутым поволокой взглядом и подавалась вверх бедрами, подставляла ключицы, которые Пашка целовал.

толчок-толчок-толчок…

Худенькие пальцы дрогнули, и Лёля протянула руку навстречу Сашке, будто хотела, чтобы он сжал ее ладонь. С тихим шелестом заскользила млечная кожа по тертому, скрипучему телу матраса. Затрепетали сведенные пальцы — забились голубые жилки на прозрачном запястье.

толчок… толчок…

Бледные губы ее приоткрылись. На щеках полыхнул, зардел жаркими солнечными пятнами летний румянец, расцветивший ее кожу от переизбытка солнца и ветра.

толчок-быстрее-быстрее…

Пашка подался назад, жадно и нетерпеливо принялся стягивать с нее платье.

И она доверчиво подставилась, подалась: потянулась, отрывая мокрую поясницу от тела матраса. Вскинула бледные руки, стряхивая каплями морской пены легкий сарафан. Позволяя целовать бледно-матовые, терпко-пряные, туманно-тусклые в неясных отблесках свечи соски. Застучали о матрас колени, судорожно подтянулись узкие ломаные ступни, подтягиваясь, разводя ноги еще шире. Дрогнул подбородок и ресницы. Пальцы откинутой в сторону руки.

Ели потом жадно, голодно. Изморенные солнцем и морем, жаром, загаром, плаваньем и ветром. Уставшие, утомленные. Сидя вокруг маленькой горелки с походным котелком.

Лёля в светлом платье с босыми ногами, покрытыми морской солью, выбелившей пятки, оставившей иссушающий налет на пальцах, сидела у Сашки на коленях. Опустив отяжелевшую голову ему на плечо, засыпав паутиной блеклых волос. Жадно дуя, торопясь, они ели из одного котелка, облизывая губы, перепачканные ароматным маслом пальцы. Лёля брала с распластанного на полу пакета белые, волокнистые, густо пахнущие куски мяса, прямо с растерзанной, призывно, манко поблескивающей жиром копченой рыбины. Чье сочное тело было выращено для того, чтобы накормить Лёлю.

Смеялась и возила босой ногой по пыльному полу, рисовала узоры, кривила тонкую, ломкую щиколотку. Облизывала пальцы.

Прижималась горячей, истекающей дневным жаром спиной к Сашкиному плечу, осеняя томным запахом моря.