Сара Бергман - Парадиз

— Я выключу свет.

И это тоже было смешно и глупо. Она не могла вести свои задушевные разговоры на свету — стеснялась. Поэтому всегда выключала люстру, бра и телевизор. Сидела, обхватив руками подушку. И в темноте поблескивали белки ее влажных глаз.

Дебольский почувствовал скучливое раздражение. Ему захотелось спать.

— Саш, у тебя что-то случилось? — спросила она боязливо. Потому что не знала, с чего начать. И он видел: сама уже пожалела о том, что вообще это затеяла.

— В смысле «у меня»? — легко подловил ее Дебольский. Ведь в таких случаях лучшая защита — нападение. Если не хочешь остаться виноватым сам — виноватой должна быть она. — Я вообще-то думал, мы семья. У нас все общее, — резко, с вызовом ударил он по беззащитному. Наташке очень важно было это слово, она боялась его потерять.

Та сразу сжалась:

— Просто ты в последнее время… — и, конечно, еще сильнее пожалела. А чтобы не делала так впредь, должна была раскаяться сейчас.

— Я в последнее время?.. — еще резче бросил Дебольский.

И подумал, что раньше он в таких случаях переступал через себя. Нехотя обнимал жену, которая в такие моменты вызывала только раздражение. Ложился рядом, говорил какая она дурочка и что много себе надумала. Что она сама себя накручивает и воображает. А он сильно — так сильно — ее любит. Что жить не может без нее и Славки. А потом «быстро засыпал». Спокойным сном.

Впрочем, засыпал он и в самом деле быстро.

Но сегодня не хотел всего этого. Не чувствовал себя виноватым.

— Просто ты… Не знаю, мне кажется, ты какой-то…

Она не смогла договорить. И Дебольский не смог ответить.

— Давай спать, вставать рано, — коротко — жестоко — бросил он. И отвернулся, набрасывая на плечо темно-сливовое одеяло. С широкой белой полосой по канту. Под которым они спали уже пять лет.

Жена все переживала по поводу того случая в клубе. Как будто от того, что секс был не таким, как обычно, что-то кардинально поменялось в жизни. Как будто всегда надо быть одинаковыми. Никогда ничего не менять. А уже если что-то сместилось — то это конец. Конец всему и вся.

А Дебольского это злило. Ему не за что было извиняться. Никто не извиняется за то, что трахнул собственную жену в туалете.

И в полусне раздраженно мелькнула мысль: да пожалуйста, если не хочет — то и не надо.

С утра — в восемь часов, когда большая часть сотрудников еще не пришла, а Антон-сан уже готовил в большом конференце презентационное оборудование для директоральных тренингов, — на столе Зарайской уже лежала валентинка, конфеты в пошлой коробке в виде сердца и букет цветов. Десяток тюльпанов, перевязанных бледно-розовой лентой. Сама Зарайская тоже уже была на месте и быстрым красивым почерком заполняла стопку каких-то бланков. Перекладывая и то и дело меняя их местами.

— Не густо, — Дебольский, войдя и бросив взгляд на пустой кабинет, остановился подле незамысловатого букета.

Зарайская подняла голову, и в глазах ее заискрился смех. Она прижала подбородок к острому, выведенному вперед плечу, обтянутому мягким, очень тонким джемпером, и улыбнулась:

— А сила любви измеряется размером букета? — все ее движения были угловатыми, ломкими. Будто она все время выворачивала суставы своего тела, играла с ним, как с шарнирной куклой, и не замечала того. И в этой бесконечной игре, в мельтешении острых ключиц, локтей, пальцев была нестерпимая острота. Надрывность.

И сексуальность.

— А он уже любит? — насмешливо хмыкнул Дебольский.

Губы Зарайской вытянулись, лицо подернулось хмарью:

— Все кого-то любят.

— Люб-лю, лю-у-блю Лё-олю!

Острые коленки замелькали между сосен, взметнув иголки, брызнув мелкой галькой из-под нелепых розовых сланцев. Она захохотала, взвихрив в пушистые, топорщащиеся иголками кроны остро звонкий, искристый смех, изогнулась, увильнула от рук, спряталась за колючим, шершавым стволом — еловые лапы потянулись к ней, стараясь схватить, объять и горячо расцарапать прозрачно-белую, тонко-молочную, золотящуюся веснушками кожу.

— Люблю-ю!

И чей-то крик, уже не разобрать чей, поднимался в шуршащие, смеющиеся, веселящиеся иголки, терялся, заблуждался среди них, искал выход. Не находил и множил сам себя:

— Я люблю-ю-ю, люблю-ю-ю…

Лёлька носилась меж сосен, высоко вздергивая острые коленки. Звонко смеясь, оступаясь, вскакивая, вскрикивая, взвизгивая, вздрагивая, взбаламучивая тихую, истомную, благостную сень кромки леса. Не давая покоя соснам, лишая их привычной дремы.

— Лю-юб-лю-ю…

Трещали неловкие шаги, вскрики, скрежет гальки, шорох волн. Хохот, вскрики. Мелькали между сосен молодые забавляющиеся, веселящиеся голые тела. Лелькины плечи, локти, розовые, истертые галькой коленки, дымчатые, тронутые загаром соски, покрытая вязью золотых веснушек грудь, маленькие, трепетно вытянутые ягодицы.

— Попалась! Пошли купаться!

Схватил вдруг Сашка замешкавшееся, неловко замешавшееся, оступившееся хрупко ломкое девичье тело. Обжегся о его разгоряченную, влажно истомную, опаленную солнцем кожу. Разбился от остро взвившегося хохота.

— Не хочу!

И борясь, стискивая в руках, хохоча, потащил к холодной кромке воды.

— Не хочу — не хочу — не хочу! — звонко заливалась она.

Будто в самом деле боялась холодной, жгучей, кусачей воды, алчно тянущейся волнами к ее разгоряченной, золотисто-веснушчатой коже.

Зарайская, уперев острый локоть в столешницу, зажала между пальцами белую ручку с нелепым логотипом «ЛотосКосметикс». И принялась играть ей, быстро перебирая пальцами, раскручивая, переворачивая, резко останавливая.

— У него есть бывшая жена с ребенком, и он платит алименты. — Губы ее сложились в трубочку: — И девушка во Фрязино. Которая пять лет ждет, когда он на ней женится. — Взгляд ее при этом остановился на Дебольском.

И он поймал его, удерживая внимательно и испытующе:

— А кто тогда ты?

— Я? — губы ее едва шевельнулись, прошло мгновение, другое, а потом тихий голос ответил: — А меня он хочет.

Но в воде притихла, затеплела. Глаза подернулись марью, и долгий лавандовый выдох коснулся его лба, глаз, щек, ноздрей. Вместе с набрякшей тяжестью макушкой, опустившейся на плечо. И взбрызнутые, сухо мокрые волосы ее защекотали, задернули пологом плечо.

Жгуче холодные волны облизывали ее ребра, голубизну кожи, нежную теплоту веснушек, сжимали испуганную темноту сосков. По плечам Лёльки побежали мурашки, она сжалась, тесно прижалась к Сашке, слилась с волнами и замерла, затихла в его руках. Глядя куда-то за плечо, беззащитно податливо обвив острыми ветками рук плечи. Прижав к подбородку горячую кожу плеча.

А под водой она стыла, кожа леденела, чтобы изнутри рдеть — гореть — в руках.