Матиас Энар - Компас

Вообще-то, я могу написать ей письмо, вот что меня развлекло бы: «Дражайшая Сара, спасибо тебе за статью, хотя, признаюсь, ее содержание меня встревожило, — ты в порядке? И что ты делаешь в Сараваке?» Нет, слишком безразлично. «Дорогая Сара, должен тебе сообщить, что я умираю». Нет, слишком преждевременно. «Дорогая Сара, мне тебя не хватает». Слишком откровенно. «Дражайшая Сара, разве былые горести не могут когда-нибудь обернуться новыми радостями?» Красиво звучит — «былые горести». Не случалось ли мне заимствовать подобные перлы у поэтов для своих писем из Стамбула? Надеюсь, она их не сохранила — этот памятник напыщенной глупости.

Жизнь подобна симфонии Малера: она никогда не возвращается вспять, никогда не начинается сначала. От этого ощущения времени, окрашенного меланхолической покорностью, сознанием конечности жизни, нет лекарства, кроме разве опиума и забвения; диссертацию Сары можно рассматривать (мне только сейчас пришло это в голову) как каталог меланхолий, самый странный из каталогов, список людей — жертв меланхолии, разного склада ума, разных национальностей, — Садега Хедаята, Аннемари Шварценбах [105] Аннемари Шварценбах (1908–1942) — швейцарская писательница, журналистка, путешественница и фотограф. Неоднократно посещала Афганистан и другие восточные страны. , Фернандо Пессоа [106] Фернандо Пессоа (1888–1935) — португальский поэт, прозаик, драматург, мыслитель-эссеист. ; называю самых ее любимых, хотя им-то она посвятила в своем исследовании меньше всего страниц, скованная ограничениями Науки и Университета, бдительно следивших за «чистотой» ее текста — «Образы иного между Востоком и Западом». Не могу понять, что́ она искала в течение всей своей научной жизни, полностью затмившей реальную, и не был ли этот поиск ее собственным способом исцелиться, победить черную меланхолию — сперва с помощью странствий, затем с помощью знания, а дальше с помощью мистики; могу поклясться, что меня тоже (если считать, что музыка — это упорядоченное, ограниченное время, преображенное в звуки, и если я сегодня ворочаюсь с боку на бок в постели) настигло великое зло, которое современная психиатрия, ненавидящая искусство и философию, называет «структурной депрессией», притом что врачей интересует, в моем случае, только ее физическая сторона, а именно мои боли, вполне реальные, — а уж как хочется, чтобы они были воображаемыми… я скоро умру, я скоро умру — вот весть, которую мне следовало бы послать Саре… нет, нужно дышать, нужно спокойно дышать, включить свет и запретить себе катиться по этой наклонной плоскости. Я буду бороться!

А где мои очки? Как тускло светит лампа у изголовья, давно пора ее сменить. Сколько раз я включал и выключал ее по вечерам, твердя себе эти слова! Ох уж эта расхлябанность! И повсюду валяются книги. Вещи, картины, музыкальные инструменты, на которых я уже никогда не научусь играть… Ну где же эти очки? Без них невозможно разыскать материалы коллоквиума в Хайнфельде, там ведь был ее текст о гулях, джиннах и других чудовищах, а заодно и мой доклад, посвященный Аль-Фараби. Я ничего не выбрасываю, зато все теряю. Время безжалостно обирает меня. Недавно я обнаружил, что у меня пропали два тома из полного собрания сочинений Карла Мая [107] Карл Фридрих Май (1842–1912) — немецкий писатель, поэт, композитор, автор знаменитых приключенческих романов для юношества. . Вроде бы пустяк, но ведь я теперь никогда не смогу их перечитать, так и умру, не перечитав их; боже, как страшно думать, что однажды я буду так безнадежно мертв, что не перечитаю его «Пустыни» и «Гаремы»! И что моя любимая «Панорама Стамбула с высоты Галатской башни» закончит свои дни в лавке венского антиквара, который продаст ее первому встречному, равнодушно заметив, что она попала к нему из коллекции одного недавно умершего востоковеда. Так стоит ли менять лампу у изголовья?! «Панорама Стамбула»… или вот еще рисунок Дэвида Робертса [108] Дэвид Робертс (1796–1864) — шотландский художник, прославившийся своими рисунками, привезенными из поездок в дальние и экзотические страны. , изображающий вход султана Хассана в каирскую мечеть, литографированный Луи Хагом [109] Луи Хаг (1806–1885) — бельгийский литограф и художник-акварелист. и тщательно раскрашенный вручную для королевской лотереи, — жалко будет, если антиквар спустит эту гравюру за гроши, я отдал за нее целое состояние. Вот, кстати, поразительная черта Сары: у нее нет ровно никакого имущества. Все свои книги и изображения она носит в голове — в голове и в своих бесчисленных блокнотах. А вот меня вещи утешают. Особенно книги и партитуры. Утешают — или пугают. А может, пугают в той же мере, что и утешают. Хорошо представляю себе Сарин чемоданчик, с которым она поехала в Саравак: семь пар трусиков, три лифчика, столько же маек и шортов, джинсы и чертова куча наполовину исписанных блокнотов, вот и все хозяйство. Когда я впервые отправился в Стамбул, мама заставила меня взять с собой мыло, стиральный порошок, аптечку и зонт. Мой чемодан весил тридцать шесть кило и доставил много неприятностей в венском международном аэропорту Швехат; мне пришлось вернуть часть груза маме, которая, к счастью, решила меня проводить; с болью в душе я оставил ей переписку Листа и статьи Гейне (как же мне их потом не хватало!), но так и не смог всучить пакет стирального порошка, рожок для обуви и горные ботинки, она твердила: «Но это же необходимые вещи, как ты будешь жить без рожка? Да он и весит-то всего ничего!» — слава богу, она не навязала мне крючок для снятия сапог, зато пришлось везти с собой целую коллекцию галстуков и пиджаков — «на случай, если тебя пригласят к приличным людям». Еще немного, и она заставила бы меня взять с собой дорожный утюг; я с трудом убедил ее, что если в тех далеких краях действительно не достать хороший австрийский стиральный порошок, то уж электротоваров там завались, они продаются на каждом шагу, благо от Турции рукой подать до Китая с его фабриками; это ее хоть немного утешило. Итак, чемодан стал моим крестом, тридцатикилограммовым крестом, который я с трудом таскал на себе (колесики, разумеется, не выдержали этой тяжести и отвалились при первом же толчке) от одной квартиры к другой, по ужасающе крутым улочкам Стамбула, от Еникёй до площади Таксим, грузом, который навлек на меня множество саркастических насмешек соседей по жилью, особенно из-за стирального порошка и аптечки. Тщетно я пытался изображать отважного первопроходца, авантюриста, исследователя, кондотьера, — в их глазах я был всего лишь маменькиным сынком, нагруженным лекарствами от диареи и прыщей, а также иголкой и нитками — «на всякий случай». Неприятно сознавать, что с тех пор я так и не изменился, что все мои поездки не превратили меня в бесстрашного, отважного, загорелого путешественника, оставив бледным, тщедушным очкариком, который нынче дрожит при мысли, что ему нужно проследовать через свой квартал к больнице.