Матиас Энар - Компас

— Знаешь, Франц, — сказала она в тот момент, когда мы шли вдоль вереницы колясок, выстроившихся по периметру площади Святого Стефана, — есть что-то очень интересное в рассуждениях людей, которые считают Вену воротами Востока.

Теперь уже рассмеялся я.

— Да нет, ты не смейся, я вот собираюсь написать об этом для презентации Вены в «Porta Orientis».

Озябшие лошади выпускали пар из ноздрей и невозмутимо облегчались в кожаные мешки, подвешенные у них под хвостами, дабы не осквернять экскрементами благородные венские мостовые.

— Сколько я ни думал над этим, так и не разобрался, — ответил я. — Формулировка Гофмансталя [26] Гуго фон Гофмансталь (1874–1929) — австрийский писатель, поэт, драматург, выразитель идей декадентства в австрийской литературе конца XIX — начала XX в. «Вена — ворота Востока» мне кажется слишком идеологизированной, связанной с его стремлением определить место Австрийской империи в Европе. Эта формулировка относится к 1917 году… Конечно, в Вене есть и чевапчичи [27] Чевапчичи (или кебабчичи) — жареные колбаски из перемолотого мяса с луком и приправами. , и паприкаш , но если не считать этого, она скорее город Шуберта, Рихарда Штрауса [28] Рихард Штраус (1864–1949) — немецкий композитор эпохи позднего романтизма, яркий представитель немецкого экспрессионизма. и Шёнберга [29] Арнольд Шёнберг (1874–1951) — австрийский и американский композитор, педагог, музыковед, дирижер, публицист. Крупнейший представитель музыкального экспрессионизма, автор таких техник композиции, как додекафония (12-тоновая) и серийная техника. Шёнберг был немало возмущен, прочитав роман Томаса Манна; он обвинял писателя в том, что тот присвоил созданную им додекафонную систему. В итоге во втором издании романа на последней странице появилась приписка о том, что истинным автором метода, о котором говорится в его произведении в связи с вымышленной фигурой Леверкюна, является не кто иной, как Шёнберг. , в котором, на мой взгляд, нет ничего особенно восточного. И даже в облике, в изображениях Вены, если не считать полумесяца [30] Полумесяц. — На шпиле венского собора Св. Стефана до 1685 г. находился полумесяц, увенчанный звездой. , мне трудно представить себе что бы то ни было, хоть отдаленно напоминающее Восток.

Избитая мысль. И я презрительно отнесся к этому клише Сары, утратившему всякий смысл:

— Если у ворот города дважды побывали турки [31] …у ворот города дважды побывали турки… — Речь идет об осаде Вены 1529 г., первой попытке Османской империи захватить столицу Австрии. Проваленная турками осада Вены ознаменовала конец стремительной экспансии Османской империи в Центральную Европу, тем не менее еще целых 150 лет продолжались ожесточенные столкновения, достигшие своего апогея в 1683 г., когда произошла Венская битва. Победа в этой битве навсегда положила конец завоевательным войнам Османской империи, и Австрия на десятилетия стала самой мощной державой в Центральной Европе. , это еще не значит, что он непременно станет «воротами Востока».

— Вопрос не в этом, не в реальности этой идеи; меня интересует другое: почему и каким образом множество путешественников увидели в Вене и Будапеште первые «восточные» города и какой смысл они вкладывали в это слово? И если Вена — «ворота Востока», то какому Востоку они были открыты?

Ее поиски определения Востока, бесконечные и такие настойчивые, привели к тому, что я и сам, поразмыслив, начал сомневаться в своей правоте и сегодня, погасив свет и вновь раздумывая над этим, пришел к выводу, что, может быть, в космополитизме имперской Вены и кроется нечто от Стамбула, нечто от Oster Reich — Восточной империи, которая нынче казалась мне такой далекой, очень далекой. Вена давно уже не столица Балканского полуострова, да и Османская империя канула в Лету. А империя Габсбургов была, разумеется, Срединной империей, и я, убаюканный собственным размеренным дыханием — предвестием дремоты, слушал тихий шелест автомобильных колес, кативших по мокрой мостовой, с удовольствием прижимался щекой к приятно прохладной подушке, в ушах у меня еще не совсем отзвучал рокот зарба, и я уже готов был смириться с тем, что Сара, несомненно, знает старую Вену лучше меня, глубже меня — если не считать Шуберта или Малера [32] Густав Малер (1860–1911) — австрийский композитор, оперный и симфонический дирижер. , — иностранцы нередко знают чужой город лучше его обитателей, погрязших в рутине; однажды (это было давно, еще до нашего отъезда в Тегеран, после того как я здесь поселился) она потащила меня в Жозефинум, бывший военный госпиталь, где расположен один из самых ужасных музеев — выставка анатомических моделей конца XVIII века, созданная для будущих армейских хирургов, дабы им не приходилось обучаться на трупах с их жутким запахом; восковые фигуры были изготовлены на заказ в одной из лучших скульптурных мастерских Флоренции; в числе моделей, выставленных в витринах из драгоценных пород дерева, лежала на розовом тюфяке, поблекшем от времени, молодая белокурая женщина с тонкими чертами лица; ее голова была слегка повернута набок, волосы распущены, губы чуть приоткрыты, на лбу золотой обруч-диадема, на шее двойное жемчужное ожерелье, одна нога полусогнута, глаза поначалу кажутся невыразительными, но если смотреть достаточно долго, то возникает впечатление мечтательности или, по крайней мере, кротости; женщина полностью обнажена, волосы на выпуклом лобке темнее, чем на голове, и вся она невыразимо прекрасна. Но ее тело можно было раскрывать, как книгу, чтобы увидеть все внутренности от шеи до лона — сердце, легкие, печень, кишечный тракт, матку, вены, — будто над ней старательно поработал какой-нибудь сексуальный маньяк, с поразительным умением вскрывший ее грудную клетку, брюшную полость и выставивший их напоказ, как содержимое шкатулки для шитья, механизм дорогих стенных часов или какого-нибудь автомата. Ее длинные волосы, стелившиеся по подушке, спокойный взгляд, слегка согнутые руки производили даже впечатление, что эта операция доставила ей удовольствие; все это вместе, в ящике красного дерева со стеклянной крышкой, вызывало одновременно желание и испуг, влечение и гадливость; я представил себе, как юные ученики лекаря, два века назад, смотрят на это восковое тело… но зачем думать о таких вещах на сон грядущий, не лучше ли мысленно ощутить поцелуй матери на своем лбу, нежность, на которую вы уповаете с приходом ночи и которой никогда не дождетесь, чем размышлять об этих анатомических манекенах, распоротых от горла до промежности; интересно, что чувствовали будущие эскулапы при виде обнаженного гомункула, удавалось ли им сосредоточиться на пищеварительной или дыхательной системе, тогда как первая женщина, которую они видели с высоты амфитеатра и своих двадцати лет, была грациозной блондинкой, подобием покойницы, которую скульптор искусно наделил всеми признаками жизни, вложив весь свой талант в изящные линии приподнятого колена и слегка согнутых рук, в правдоподобие лобка, в кровянисто-желтую окраску селезенки, в багровые ячеистые грозди легких. Это извращенное зрелище приводило Сару в экстаз: ты только посмотри на ее волосы, это просто невероятно, восклицала она, как искусно они раскинуты, чтобы навевать образы томной неги, любви, — и мне явственно представлялся амфитеатр, набитый студентами — будущими военными медиками, восторженно ахавшими, когда суровый усатый профессор раскрывал эту модель и тыкал указкой поочередно во все внутренние органы, с многозначительным видом оставляя на закуску гвоздь программы — крошечный зародыш, лежащий в розоватой матке, в нескольких сантиметрах от лобка, покрытого нежным каштановым руном, таким шелковистым и тонким, что это навевало мысль о сладости любви, пугающей и запретной. Именно Сара привлекла мое внимание к этой детали: ты только посмотри, она же беременна, просто с ума сойти! — и я задался вопросом, была ли эта восковая беременность капризом художника, или он выполнил требование заказчиков, дабы продемонстрировать вечную женственность в мельчайших подробностях, со всеми ее возможностями; этот зародыш, лежащий вблизи нежного лобка матери, оказавшись на виду у публики, усиливал впечатление сексуальной притягательности, исходившее от этой модели, вызывая в вас чувство жгучего стыда за то, что вы узрели красоту в смерти, ощутили искру желания к телу, столь искусно разъятому на органы, невольно представили себе момент зачатия этого эмбриона, этот краткий миг, оставивший свой след в воске, и спросили себя, какой мужчина — из плоти или из того же воска — проник в эти внутренности, чтобы осеменить их, а спросив, резко отвернулись; Сара подшучивала над моей стыдливостью, она всегда считала меня чересчур целомудренным, не понимая, что меня заставила отвернуться не сама эта картина, но то гораздо более постыдное, что она вызвала в моем воображении, — мысль о том, как я или некто похожий на меня овладевает этой живой покойницей.