Вильгельм Мах - Польские повести

— Маму-то хорошо помнишь?

Я кивнул.

Он осторожно снял меня с лошади, отпустил поводья, и лошадка, словно у нее был человеческий разум, раз-другой щипнув травку, сама затрусила через двор к конюшне, толкнула мордой ворота и вошла. Отец посмотрел ей вслед, покачал головой, потом подмигнул мне с тем заговорщицким выражением, от которого ребенок неожиданно чувствует себя взрослым.

— Эта кобылка, понимаешь, скоро ожеребится. Зови ее Райкой, и она будет тебя слушаться.

Набравшись храбрости, уж очень меня разбирало любопытство, я спросил:

— А лошадь тоже цыганская?

Отец ответил не сразу.

— И да и нет. Досталась мне от цыгана, но вообще-то солдаты ее бросили, когда бежали. Смотри никому об этом не рассказывай, а то пойдет молва.

И мне показалось, что я совсем взрослый.

Впрочем, к тому времени, когда Отец вырвал замок вместе с засовом из прогнившего и трухлявого косяка и открыл двери в темные и затхлые сени, я уже снова успел стать тем, кем был, и мне захотелось плакать.

Но Отец, едва переступив порог, словно бы почувствовал, что со мной. Он повернул меня к себе лицом, встряхнул, похлопал по плечу. И только дрожащий его голос был в каком-то странном противоречии с быстрыми и задорными движениями.

— Ну что ты, Стефек, будет тебе, — утешал он меня. — Ведь мы теперь вместе — ты и я. Да еще Райка с нами, не так уж мы одиноки на белом свете.

И хотя Отец стоял в дверях против света, я все же заметил, что он часто, часто моргает.

Так мы и вошли в наш дом. Отец и я.

Альберт свалился с неба.

Именно так думал я о нем в детстве после того, как он так нежданно-негаданно ворвался в нашу жизнь: упал с неба. В моем сознании незабываемые события той ночи слились в одно целое с библейской легендой, которую я слышал и дома от Мамы, и позднее, в школе, с легендой о падших ангелах, которых выгнали из рая, и о главном смутьяне — Люцифере. Может быть, потому я так боялся Альберта.

Кажется, случилось это в конце весны, но все же я не могу в мыслях своих отделить своей первой встречи с Альбертом от другого, совсем незначительного события, случившегося ранней весной, должно быть, еще до возвращения Отца. Случай совсем пустяковый и сам по себе ничего не значащий живет в моей памяти вместе с более сильными впечатлениями, как гриб-трутовик на коре дерева.

Я шел через лес, куда и зачем, не помню: может, спешил в лавку, выполняя наказ Тетки, а может, радуясь весеннему солнышку, просто бродил в поисках первых анемонов. Шагая по заболоченной влажной земле, я незаметно для себя набрел на большую лужу. И остановился, пораженный тем, как неспокойно вздрагивает поверхность воды среди жухлых зарослей прошлогоднего камыша и свежих побегов молодой зелени. Я наклонился. На поверхности лужи медленно плавали архипелаги зернистого студня лягушачьей икры, кое-где помеченной черными точечками и запятыми разной длины. Чуть дальше я увидел целую колонию хвостатых существ, освободившихся от зеленой слизи, величиною с палец. Это были вылупившиеся головастики. Я не мог оторвать от этого зрелища глаз, хотя оно казалось мне отвратительным и — не знаю почему — неприличным и даже грешным. Наконец я встал, чтобы продолжить путь, и снова вынужден был остановиться. На тропинке, уже давно просохшей на солнце и даже растрескавшейся, как хлебная корка, виднелось несколько кусков лягушачьей икры, и тут же рядом еще мокрая палка. Кто-то тут проходил до меня, должно быть, совсем недавно. Икра была еще свежая, пульсирующая. И вдруг на моих глазах на нее набросились большие муравьи — красно-черные и просто черные, они сбегались со всех сторон, разрывали добычу, уносили ее по дорожкам к своим туннелям и холмикам и снова возвращались. А когда икры осталось уже совсем немного, черно-красные муравьи набросились на черных, и разгорелся бой. Они впивались друг в друга челюстями, цеплялись лапками, сновали и суетились в просыхавшей на солнце тине. Это продолжалось недолго. Скоро икра полностью высохла, на месте боя еще клубилось легкое облачко испарений, да тут и там валялись съежившиеся трупики муравьев. Меня мутило, тряслись ноги. Я удрал.

Не могу объяснить, почему я вижу Альберта сквозь этот образ. Мокрая палка… Нет, Альберта в то время в наших краях как будто не было.

Отец всюду брал меня с собой. Но в этот вечер он хотел выбраться один. Я не возражал, и, наверное, поэтому он передумал. О том, что нужно молчать, мне напоминать не приходилось, об этом мы договорились раз и навсегда: больше всего я уважал отцовские тайны. Больше всего на свете. Но, думая о занятиях Отца, я всегда чувствовал какую-то неясную тревогу и стыд. Мы вместе ставили силки и капканы. Потом вместе совершали обход — собирали добычу. Ее было немного — заяц, куропатка, еще заяц. Я тогда не знал, что весной охота запрещена. Отец вздыхал: «Пустое дело». Тетка сказала правду: он и в самом деле был браконьером.

Вот и на этот раз он взял меня с собой. Путешествие началось необычно. Отец вывел из конюшни Райку. Она уже выздоровела и даже успела неплохо отъесться. Седла у нас не было, но Отец очень удачно приспособил вместо него старую попону. Я не стал спрашивать, зачем он берет с собой лопату с коротким черенком, он спрятал ее под попону. Мы оба ехали верхом, пока дорога была хорошая, я сидел впереди. А потом Отец слез и повел Райку под уздцы, а я сидел, наклонившись вперед, изо всех сил держась за лошадиную гриву. Как ловко пробиралась Райка по неровным гористым переходам и среди зарослей! Уже вечерело, когда мы добрались до вершины поросшего лесом холма. Я знал, что на другой его стороне, чуть поодаль, расположен поселок нефтяников. Иногда я возвращался домой из школы кружным путем и видел издалека теснившиеся в долине треугольные вышки, вдыхал доносившийся издалека смешанный с ароматом леса и смолы чуть сладковатый запах нефти.

У самой вершины холма, обогнув стену густого подлеска, мы остановились. Отец привязал Райку к елке и велел мне ждать. А сам с лопатой в руках прошел немного вперед. Сквозь редкие в этом месте деревья я видел, как он расхаживает по большой поляне. На середине ее над смутно белеющей во тьме ямой стояли враскоряку три соединенных вверху воедино столба. Будучи совсем близко, я услышал, как Отец выругался. Потом попятился и прислонился к одиноко стоявшей пихте. Он глядел на небо, и я догадался, что он ищет Полярную звезду. Вот он, запрокинув голову, пошел вперед, вполголоса сосредоточенно считая шаги. Наконец уперся в деревянную опалубку ямы. Снова выругался. Сел на корточки. Воткнул лопату в землю. И с лихорадочной быстротой принялся копать.

Мне хотелось спать, но под опускавшиеся веки вдруг заглянули отблески далекого, пылавшего где-то внизу, за Поселком, зарева. Я хотел было позвать Отца, но вовремя вспомнил наш уговор. Райка неспокойно топталась на привязи, прядала ушами. Я решил подойти к Отцу, все еще продолжавшему копать. А когда я миновал раскидистую пихту, от которой Отец отсчитывал свою таинственную меру шагов, случилось то, чего я по сей день не могу забыть. Сверху, прямо передо мной, с дерева опустилось на землю что-то темное. И не успел я крикнуть, как почувствовал на своих губах чью-то горячую ладонь. Ладонь эта прямо обжигала мне губы. «Черт», — мелькнуло в затуманенной моей голове.