Вильгельм Мах - Польские повести

Она не сопротивлялась, она, может быть, давно уже ждала, что он ее освободит от молитв, которые тянулись сколько уж зим, достаточно долго, чтобы понять их бесполезность, так долго, чтобы лишить ее воли, высосать всякую надежду и чтобы она уже не могла не молиться с приходом новой зимы. Может быть, она и молилась так упорно, чтобы он не обвинял ее, что она столь же бездельна, сколько и бесплодна. Так что, когда он вырвал у нее из рук четки, она почувствовала облегчение, облегчение и благодарность, потому что была слишком слаба, чтобы самой взять на себя этот грех. И она только сказала со вздохом:

— Молока, что ли, вскипятить?

Кто знает, не мешала ли ему мать своими молитвами мечтать обо мне, потому что с одиночеством он еще как-нибудь справился бы. Но вечные четки в ее руках отнимали у него смелость, склоняли его к покорности перед судьбой, которой мать уже отдала себя со всеми потрохами, и это еще больше его убивало. Рядом с ее четками отец чувствовал себя так, как будто он погряз в гордыне, хоть ничего подобного у него и на уме-то не было, было только одно — как-то пересидеть эти вечера, длинные и мрачные, прожить зиму, добраться только до весны и только бы не одному. Даже мыслями он не заходил далеко, смирялся, покорялся, так его эти четки ограбили в собственном доме, отняли жену, и ему нечем было меня пригреть, он только думал, что покачал бы меня на коленях, спел бы мне, повел бы в поле, на храмовый праздник, посадил бы на коня. Но и конь был не собственный, а господский, ноги у него были господские, господская шкура и грива, селезенка господская и господская гордость. Конечно, такого коня ему не найти было в деревне, в деревне не лошади, а одно горе и тоска, одна худоба, как будто они люди и болеют, как люди, своими конскими сердцами, печенками, ногами, и сны у них как у людей, и снится им, может быть, в их конюшнях по ночам, что они рождены для экипажей, для бричек, для колясок и даже для верховой езды.

Если барин проезжал на таком коне по деревне, то у всех был праздник. Люди выскакивали на дорогу, чтобы присутствовать при этом, им было стыдно даже вспомнить о своих делах, о своей одежде, дворах, конях, женах и детях, и они завидовали не только панскому коню, но и панской болезни, которая ехала с их хозяином в обнимку, запанибрата. Благодаря ей только и можно было видеть хозяина проезжающим по деревне, потому что, как только она начинала его душить, он садился в коляску и ехал куда глаза глядят, как будто хотел увезти свою болезнь в поля, как можно дальше от себя. Все остальное время он просиживал, запершись от слуг и от жены, и только на ночь выходил в покои. Даже была примета, что, если барин проехал, значит, будет дождь, и сейчас говорят иногда, когда идет дождь, что барин выгуливает болячки.

Я не знал барина. Я видел его один-единственный раз в детстве. Мы шли в поле с отцом, и по дороге нас обогнала коляска, пролетела в облаке пыли, едва-едва мы успели отскочить на обочину, и отец поклонился коляске, вернее, он поклонился пыли, которая стлалась следом за коляской. Потом он огорчился, как будто не мог себе простить, что не успел вовремя поклониться. И все смотрел на стелющуюся полосу пыли. А я чувствовал себя забытым, хоть и висел у него на руке. Только когда коляска исчезла в полях, он опомнился и спросил:

— Ты видел?

— Видел.

— А коня-то видел?

— Видел.

— Вырастешь, я тебя на таком коне покатаю. Хочешь?

Он сказал это так легко, как будто коня можно было вывести из нашей конюшни, а я особенно не задумывался над словами и сказал:

— Хочу.

И, только пройдя порядочный кусок дороги, он как бы невзначай сказал:

— Это был барин.

Однако я вижу, не в первый раз кстати, что, как только я начинаю говорить о себе, сразу всплывает отец и разговор дальше идет о нем, это выходит почти само собой, меня увлекает этот разговор, я сам бы охотно послушал, и мне не жаль забыть себя, я обещаю себе, что когда-нибудь мы вернемся ко мне, успеем еще, хотя кто знает, может быть, о себе-то у меня разговору кот наплакал, все только о нем, и поэтому я нарочно прикрываюсь его жизнью. Я с удовольствием замещаю свою жизнь отцовской, в ней я чувствую себя лучше, чем в собственной.

Может, кстати, мы вообще в чужой жизни чувствуем себя лучше, безопасней, покойней, тише, мы не тревожимся ни о чем своем, ничего не хотим, ни о чем не жалеем — как у Христа за пазухой. Только что не свои там. А из собственной нашей жизни нас вечно что-то гонит, в своей зияют пустоты и несбывшиеся надежды, в своей страхи, ссоры, хлопоты, в своей жизни даже мысли мешают.

Счастье еще, что мы хоть можем оказаться в чужой жизни, вынести из нее воспоминания, и если уж нельзя там остаться, то хоть бы так, воображаемо, втайне, ничьего внимания, ничьих догадок не вызывая, незамеченные, недосмотренные. Может быть, мы проживаем и свою жизнь, живя чужой жизнью. Ведь человек бы осиротел без радости других, без их желаний, боли, без их мыслей и несбывшихся надежд, без их осуждения, даже без их презрения. Попав в огонь, и солома даст тепло. Наша жизнь продлена благодаря чужим жизням, сохранившимся у нас в памяти.

Может быть, все мое существование выросло из неутихающей надежды, таившейся во взгляде отца, когда он глядел, как мать со стыдом стареет, как она скрывается от его мыслей в дневную суету и вечерние молитвы и чувствует себя неблагодарной и виноватой в каждом движении и слове, виноватой, когда подает ему тарелку, процеживает молоко, мешает свиньям, стоит стирает или когда спрашивает:

— Ты устал?

Иногда ему было ее жалко, а временами ему хотелось обхватить ее шею ладонями и задушить, потому что он уже не верил, что она когда-нибудь понесет от него. Правда, чаще всего он все несчастья вменял в вину судьбе, потому что судьба как козел отпущения, можно ее проклясть, можно на ней все выместить, можно обвинить ее, обложить, как последнюю тварь, все свалить на нее, если уж больше не на кого, и судьба все вытерпит, не прогневается и не отплатит сверх того, что должна человеку.

У отца на судьбу была управа. Он с судьбой шел на обгон, как будто хотел обскакать ее на коне в своих несчастьях, мерялся с ней, кто кого положит, как подкову с ней гнул или мешок на спор тащил. Как только судьба его обманывала, он придумывал сам себе еще худший обман, какого судьба еще не придумала, какого судьбе и не придумать было, поскольку по собственной воле все себе устраивал и затем показывал, что ему и такое по плечу. Когда судьба разрушала в нем очередную надежду, отец вдруг надумывал, что во время жатвы не будет косить. Он не шел никуда, хотя время было горячее, и хлеб требовал свое, и мимо двигались целые семьи, косы, серпы, вороха свясел, жбаны с водой. Он выходил, садился перед домом и перед людьми, сидел на камне и смотрел, как идут, слушал, как идущие попрекают его собственным его житом, высоким, уродившимся на удивление, осыпающимся воробьям на корм, царским житом. А когда и это не помогало, они плевались на него за его же хлеб, желали ему долго подыхать, потому ни у кого не укладывалось в голове, чтобы человек по собственной воле упускал хлеб.