Вильгельм Мах - Польские повести

Мы сидели под большим каштаном и невольно наблюдали утреннюю суматоху на огромном дворе усадьбы, окруженном стеной амбаров, хлевов, каретников, сараев. Стук выезжающих телег смешивался с отдаленным звоном из кузницы, кудахтали куры, щелкали кнуты, кто-то тянул песню, но ее перебивала отборная ругань возчиков, кто-то кого-то честил почем зря, другие добавляли издали, а из разинутых пастей сараев доносился скрежет молотилок; визгу девок, которых щипали в знак приветствия, вторил громкий смех, откуда-то доносился страдальческий плач, но в таком содоме даже плач не вызывал удивления. Мы сидели как в рассерженном улье.

Не умещалось в голове, как существует такое скопище, такой людской муравейник со скотиной, телегами, всеобщим криком. Ни я этого не понимал, ни тем более отец, у которого даже коня не было, только несколько кур, да корова, да чушка, да собака с кошкой — все они жили одной семьей с нами, как люди с людьми, в согласии и взаимном уважении, ничего не происходило даром, и даже когда курица закричит, бывало, то известно почему — снесла яйцо. И я не удивился отцовым словам:

— Как только у них это все не поперепуталось.

Много ближе к полудню появилась наконец барыня. Я ее и не заметил бы, но отец, который хоть и выглядел растерявшимся в этом шуме, свое дело знал и вдруг сказал с волнением:

— Идет.

Мы поднялись, немного пристыженные, что сидели при ней, и поклонились ей в пояс, чтобы она нас заметила.

Она не подошла к каштану, остановилась, не входя в тень, узнала отца.

— А, это вы.

Он улыбнулся с благодарностью, что его милостиво помнят.

— Ну, что там опять у вас? — спросила она слегка нетерпеливо, как будто разговор уже затянулся.

— Это сын мой, — выдавил из себя отец большую новость. Он взял меня за локоть и немного подтолкнул вперед.

Барыня посмотрела на меня, смягчившись, — казалось, она слегка удивлена, даже не верит, что только за этим отец пришел, да и никто бы на ее месте не поверил, что можно прийти с сыном только для того, чтобы его показать, и, очевидно, она все пыталась угадать истинную причину нашего прихода, так, на всякий случай, чтобы потом похвалить себя за проницательность. Она довольно долго искала, что сказать, как бы взвешивая слова, чтобы не отвечать потом за них, наконец она решила быть снисходительной и вымолвила:

— Большой.

И стала звать цесарок.

Каждый раз, когда я вспоминаю наш визит в усадьбу, меня берут сомнения, может, даже и необоснованные, — и не сомнения, а тень сомнений, появляется тень грусти, которая уже тогда, под большим каштаном, наползла на меня, — что отец скрывается передо мной, скрывает что-то, не важность какую-то, а просто обычный страх, хоть и выглядит при этом как агнец, кроткий, доверчивый, такой доверчивый, просто не поверишь, ненастоящий какой-то, и я не мог избавиться от ощущения, что ему больно от его доверчивости, что радость, написанная у него на лице, — обманная радость, и он знает, что обманывает.

Это не гомон его так утомил, а собственные слова, которые он сочинял перед приходом барыни. Если бы он хотя бы знал, на что меня обрекает. Может, он и знал или скорее предчувствовал. Я ведь ждал под каштаном, полный надежд, я надеялся, что он в один прекрасный момент встанет, отряхнет штаны и скажет:

— Ну, пойдем, сынок. Ничего мы тут не забыли. И нигде ничего не забыли.

Но он, вопреки моим надеждам, досиделся до этих слов: «Это сын мой».

Барыня, когда я узнал ее ближе, оказалась не такой страшной. Поначалу она даже собственноручно выбирала мне книжки, правда не те, которые мне хотелось, а по собственному вкусу. Она приказывала мне ждать в комнате, а потом приносила три-четыре книги и каждую еще при мне просматривала.

— Эта для вас будет трудновата, — говорила она. — Сейчас посмотрим другую. Да, такая годится.

Меня это несколько обижало, но я думал — пусть ее. А потом, сидя в библиотеке по нескольку часов в день, один среди стольких книг, так что неизвестно было, с чего начинать, я возвращался мыслями к тем временам, как к утраченным годам детства.

Потом куда-то исчезла та надменная женщина, которая настолько леденяще на меня подействовала в первый день, что я потерял дар речи, а вместо нее явилась незаметная старушка, похожая скорей на преданную служанку, нежели на хозяйку, — рыхлая, слепленная не из мяса, а из теста, брюзгливая, да и брюзгливость-то, чувствовалось, была у нее скорей от желания заполнить пустоту вокруг себя, чем от злости. Какая-то неизбывная неуверенность стояла в ее глазах. Она была почти робкой, запуганной, когда появлялась в библиотеке посмотреть, как я справляюсь.

Она стояла, опершись о дверь, а я не мог отделаться от ощущения, что она меня жалеет, видит все мое бессилие, которое проглядывает в каждом моем движении, в каждом взгляде вдоль этих стен, заставленных книжками, даже в моей улыбке навстречу ей, даже в моем сдержанном сочувствии всем ее заботам и ее прошлому, о котором она мне иногда рассказывала.

Поэтому я предпочитал одиночество, хоть терялся среди этих книг, и вообще здесь было неуютно. Тут имелось всего одно маленькое окно, от которого расходилось света столько же, сколько от свечи перед образами. Это и не свет был, а некие сумерки, воспоминание о свете, поглощенном той тьмой, которая там вечно стояла, так что в пасмурные дни я должен был пользоваться свечой. И книги тоже играли немалую роль в этом мраке. Вокруг были одни полки с книгами — куда ни посмотришь, всюду глаз упирался в книги. Создавалось впечатление, что стены этой большой комнаты сложены из книг или что книгами специально утолщили стены, чтобы никакой крик, шум или шорох не донесся сюда снаружи. Нигде ни родовых портретов, ни оленьих рогов, ни светильника, ни распятия, только книги, даже маленькое окно как вырублено в книжной стене.

Еще больше ошеломлял порядок, который царил на полках. Напрасно бы вы искали среди плотно сбитых книг хоть один выступающий корешок, хоть какое-нибудь нарушение, свидетельствующее, что кто-то эти книги читал, пусть даже в давние времена, — и не так подавляло количество книг, как вот этот никогда не нарушавшийся порядок. Это из-за него книги так постарели, срослись, заплесневели, перестали быть книгами, а сами стали порядком, нетронутостью, вечностью.

Кто знает, предназначались ли они вообще для чтения или с их помощью утверждался порядок, нерушимость и церковная тишина.

Мне было не по себе, чтобы не сказать страшно, когда я переступал этот порог. Я шел на цыпочках, как будто от одного неосторожного шага что-нибудь могло случиться с тишиной, как будто я этой тишине мог сделать больно. Я не шел, а крался, стыдясь своего присутствия, чуть ли не злясь на свою материальность, от которой бы я с радостью избавился, а когда я брал книгу с полки, я был почти уверен, что меня постигнет кара за нарушение порядка, которого еще никто не отваживался нарушать, что этот порядок выявится, материализуется, вдруг положит мне руку на плечо, преобразится в какой-то голос и зазвучит эхом всех этих книг, заговорит, как заговорил бы барин, хотя барыня рассказывала, что у него был ласковый голос.