Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Молчание.

— Я не слышу! Давай ты, братец Марко.

Марко повернулся к Колоннелло и смерил его взглядом с ног до головы.

— Трус несчастный! Ну что за него получишь? — сплюнул Марко. — С паршивой овцы хоть шерсти клок!

— А ты, Лука? — настаивал Пипе.

— А?.. — Осмотрительный Лука пожал плечами и чуть прищурился. — Вот дали бы за него каждому по пачке махорки…

— Махорки? Махорки? — встрепенулся Чоле, сообразив, что у Колоннелло в карманах его щегольских брюк мог быть портсигар или что-нибудь из курева, подскочил к пленному и с неуклюжими жестами, выражавшими горячее желание хоть раз затянуться, спросил: — Слушай-ка, Колунел, табак есть… а? Хоть одна сигарета, а?

— Спасибо… я не курю! Нет, нет, спасибо!.. — с натянутой любезностью, думая, что ему предлагают сигарету, ответил по-итальянски Колоннелло.

Пипе рассмеялся про себя.

— Как же ты живешь, горемыка! — с презрением запричитал Чоле. — А еще полковник. — Сплюнул и отошел к огню.

— Я бы потребовал за него еду: мешок-другой муки… армейские консервы, — предложил Петар.

— Браво! — согласился Пипе и облизнулся.

— А я — гранаты! Десяток, нет, два десятка! — крикнул Боже.

— Браво! Еще лучше! — одобрил Пипе.

— Мешок сахара и… мыла, братцы! — скромно сказал Мартин.

— Отлично! — расцвел Пипе, еще раз утверждаясь в своем добром мнении о людях и их душах.

— Э, други мои, что вы мелете, — заговорил Чоле ханжеским тоном сельского мудреца-проповедника, чей опыт пронизан вечным разочарованием. — Поглядите на него! Кто за него столько даст? Нет от него проку ни войне, ни бабе! Не пьет, не курит! О боже! Ему бы только гулять и все. А кто это даст выкуп за человека, которому только бы гулять? Или… — Он все еще не мог выкинуть из сердца предмет своих вожделений и добавил: — Так считайте, есть только то, что на нем. Я согласен с Марко. То, что на нем, стоит больше, нежели он сам. Мне бы его сапоги…

— Что ты присосался к этим сапогам, как пьяница к ракии? Все одну козу дерешь! — перебил его Пипе. — Слушайте меня внимательно! Я напишу письмо и отошлю его в Медовац, попу Ошкопице [52] Скопец (сербскохорватск.) . , для передачи итальянскому коменданту. Посмотрим, что получится. — Он смолк и окинул всех беглым, но выразительным взглядом — их надо было держать в руках. — Ты спрашиваешь, Чоле, что я напишу в этом письме?

— Ничего я не спрашиваю! — отмахнулся Чоле. Его снова обидели, но он прощал. Так он приобретал склонность друзей, вызывал сострадание, а что ему еще оставалось в неравной борьбе с Пипурином?

— Мы потребуем за полковника пять грузовиков… — размеренно произнес Пипе.

— Ух! Сказал бы уж пять вагонов, — не удержался Чоле и сел развалившись, с вызывающим видом.

— Потребуем пять грузовиков, — твердо повторил Пипе, и глаза у него расширились, как у орла, падающего на добычу. Пусть видят, что он не шутит. — Потребуем пять грузовиков, а в них чтобы было все: оружие, снаряжение, да… шинели, плащи, палатки, сахар, мыло, табак, башмаки, сапоги…

— Вот это дело! — вырвалось у Чоле.

— Ну-ка, подскажи мне, Чоле… — коварно приоткрыл ловушку Пипе. Все напряженно молчали, — …и шахматы!

— Вот это да! — закричал в восхищении Чоле. — Ты мастер издеваться! Издеваешься, да, Пипе? — спросил он настойчиво, с ухмылкой, но осторожно.

— Тебе правятся сапоги, а мне шахматы! — отрезал Пипе без злости, но поучительно, со всепрощающей улыбкой, стараясь, чтобы его голос не звучал покровительственно, а слова не казались двусмысленными. — Когда говорят о том, что ты любишь, ты всегда: «Да, так!» А когда говорят о том, что я люблю, ты считаешь, что это издевательство! Вот так, Чоле, и нечего тут злиться, своя рубашка ближе к телу. Та же тебе всемирная история!

— Да, конечно, это ты верно говоришь! — пожал плечами Чоле, чувствуя, что снова его обошли, если не высмеяли, и принялся высекать из себя, правда не без труда, искру слабого протеста, даже сопротивления. Поведение Пипе не только начинало его раздражать, но и разбудило затаенную ненависть.

— Надо написать получше, — продолжал Пипе, — и потребовать, чтобы прислали наверх к перевалу Волчий лог через неделю, в три часа дня пять грузовиков только с шоферами, без охраны. Кто «за»? Все. Единогласно. Порядок. Теперь не мешайте мне. А ты, Марко, готовься, пойдешь в Медовац.

— Что же ты не послал меня в Медовац раньше, пока я не забрался сюда… к чертовой матери… за тобой? — яростно загремел Марко.

— Хотел, чтоб ты посильнее проголодался! — улыбаясь во весь рот, ответил Пипе и подмигнул ему.

Марко скрипнул зубами, он сжался точно пружина — того гляди, лопнет. Но зад широкий, да штаны узки.

А ведь верно, Пипе не обманывался.

Марко покорно нагнул голову. Однако глубоко ошибся бы тот, кто поверил, что дикий кабан в нем уснул. Он уже точил зубы на добычу, какой в этой волчьей яме ни в жизнь не найти. И начал собираться в дорогу. Сгреб с лежака куртку, сунул Колоннелло свою вшивую шапку, поигрывая револьвером, чтобы припугнуть фашиста. При этом одарил его кривой улыбкой (что снова встревожило Колоннелло) — что ни говори, если бы не Колунел, не было б и надежды наполнить свой пустой бурдюк.

На измятом клочке старой пожелтевшей оберточной бумаги Пипе вперемежку с солеными шуточками написал попу Ошкопице несколько слов. То была не военная, а «гражданская», даже «личная» связь Пипе, — туда он посылал запросы «тылового характера»: просьбы о медикаментах, провианте или домашних лакомствах — благодать, такую неоценимую при всеобщем оскудении военного времени. Эту связь не так-то просто было раскрыть — она окроплялась святой водицей лицемерия, а корни ее уходили в крепкое братство, в старые родственные связи между двумя широко разросшимися семейными деревьями — поповским и его, Пипе. Он уже представлял себе перепуганного попа и наслаждался безвыходностью положения, в которое повергнет его это письмецо: вот он, точно крыльями, машет жирными ручками, будто отгоняя мух и оводов, вот сыплет невнятными проклятиями, будто у него чирьи прорвались или лягушка к нему прилипла. И все же поп всегда отвалит что-нибудь существенное, не откажется выполнить и трудное поручение.

Тем временем вокруг Чоле собрались друзья-приятели послушать обстоятельное объяснение и толкование былых приключений, изменчивых снов и острот Пипе. Это было своеобразное развлечение молчаливого большинства, словно кофе после обеда, — забавными небылицами, пикировкой, конечно, до известной границы, и всегда полное живой, манящей надежды — ведь источником этого пустословия было простодушие, а Чоле был само простодушие. И если кто-нибудь слишком увлекался, Чоле первым останавливал такого, что уже говорило само за себя.