Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

— Не за что! «Твой Пипе Пипин покойного Пипе! P. S. Смени этот идиотский пароль, мы не в цирке».

— А что значит это P. S.? Шифр? — спросил Лука.

— P. S. — значит «после сортира»! — буркнул Марко, распалившись оттого, что отомстил попу. — Я слышал от наших школяров, — пояснил он спокойно.

Все заговорили разом.

— Великое дело! Люди! Товарищи! Великое дело! — гремел Пипе, воодушевившись, увлекая всех близкой и осуществимой надеждой. В кипении своей крови он чувствовал приближение бури, некую принадлежность к тайне, опасности, риску, его пронзило неосознанное беспокойство — что-то от безграничной слепой страсти, влюбленности, преданности увлекательной и опьяняющей игре, воистину единственному проявлению подлинной жизни, как у детей-фантазеров. Но, наткнувшись на чью-то осмотрительность, скептическую усмешку — приготовишь вертел, а заяц-то еще в лесу, — вдруг словно опомнился и серьезно, деловито стал объяснять: — Вот мой план. Слушайте. Завтра суббота. Ты, Марко, с Лукой берешь пятерых и идешь в село, там созываешь мужчин, женщин, от мала до велика, чтоб завтра все как один были в три часа у Волчьего лога.

— Народ-то зачем, Пипе, ради пресвятой богородицы? — удивился Марко.

— А кто будет таскать товары и оружие из пяти грузовиков? Ты вот еле два мешка доволок, — ответил Пипе.

— Не растащили бы они товары, братец! — испугался Марко.

— Пусть. И у них растащат, — сказал Пипе.

— Марко по себе судит, — съязвил Чоле.

— Люди с нами не пойдут. С Пипе пойдут, а вот с нами… нет! — размышлял вслух Марко.

— Верно, — поддержал его Чоле. — Только на Пипе они и слетаются, как мухи на… сам знаешь, да, Пипе, это так, Без тебя никого не мобилизуешь.

— Добро, — согласился Пипе. — Мы пойдем в село, а ты, Чоле, останешься с полковником. И ты, Павал, и ты, Боже. Как зеницу ока будете его беречь, поняли?

— Поняли! — ответил Чоле.

— Завтра пораньше с утра отправляйся с ним в Волчий лог, чтобы поспеть туда минута в минуту, к трем часам. Ты меня понял?

— Понял! — снова ответил Чоле.

— А теперь киньте что-нибудь человеку в клюв, — весело сказал Пипе, поднимаясь с камня. И только тогда увидел Колоннелло.

Старик дрожал. То ли от неведения, то ли еще от чего, только в его поведении чувствовалась какая-то неестественная суетливость. Пипе подумал, как бы старик не размягчил их больше нужного — все-таки фашист, — и вгляделся в него. Глаза Колоннелло полузакрыты, как у деревянных медовацких святых, но не в молитве; а может, это игра, тогда играл он хуже плохого актера. А возможно, человеку и впрямь холодно — солнце уже зашло. И все же, почему бы ему не приподнять крылья, ведь появились неплохие виды на крупную игру?

Пипе не спеша подошел к нему, как к знакомому. Ему хотелось ободряющим и многозначительным взглядом подготовить старика к доброй вести, от которой тому могло стать дурно, заколоть сердце, ведь его ставка в этой игре — жизнь.

— Все в порядке, Колоннелло. Завтра произведем обмен, — негромко сказал ему Пипе по-итальянски.

— Спасибо, — равнодушно пробормотал старик, и покрасневшие, набрякшие его веки упали, как увядшие лепестки цикламена. Он весь трясся.

Чоле обеспокоенно пощупал ему лоб.

— Господи боже, да у него лихорадка.

— Дай ему горячего меду, — съехидничал Пипе. Ему хотелось выглядеть перед всеми бесстрастным, непоколебимым, эдаким железным человеком, никогда не допускающим душевной слабости.

— А откуда, ради бога вечного? — завопил Чоле.

— Ты знаешь, да не хочешь сказать! — укорил его Пипе насмешливо.

— Пусть ложится в постель! — посоветовал Павал. — Какие тут шутки.

— Ему надо дать чего-нибудь горячего! — сказал Боже.

— И мокрую тряпку на голову, — добавил Марко.

— И положу, хоть ты и издеваешься, — огрызнулся Чоле и бережно, как тифозного больного, повел Колоннелло.

— Ну кто бы поверил, что мы будем так ухаживать за каким-то полковником-фашистом? — выпалил Лука, хитро прикрывая глаз в насмешливой улыбке.

— Все болтаешь, — одернул его Пипе. Лука побледнел, замолчал, сразу скинув шутовскую маску.

Темнело, между соснами плыл лиловый туман. Чоле направился в хлев.

— Подъем! — крикнул Пипе, все оживились и с готовностью вскочили.

Пипе задержал Чоле в дверях хлева.

— Береги его как зеницу ока! Помни — от этого может зависеть исход войны!

— Убей тебя бог! — вытаращил глаза Чоле, но тут же выдохнул: — Понимаю, Пипе!

Пипе посмотрел на него долгим пристальным взглядом — словно доводя приказ до его сознания. Затем взгляд его повеселел, стал доверительным. Он повернулся и пошел. Поглощенный новыми мыслями, прошел мимо Павала и Боже, они махнули ему рукой, но он не заметил — торопился за людьми, спускавшимися цепочкой вниз по ущелью.

Чуть только Пипе повернулся спиной, Чоле сел, так и свалился на каменный порожек. Вконец измученный, из последних сил, точно живую кожу, стянул он проклятые сапоги. Ноги заполыхали огнем, затем раскаленные иглы стали понемногу отступать, боль смягчалась дуновением прохладного ветерка. Чоле вздохнул глубоко, с облегчением. К счастью, ему никуда не надо идти. Можно передохнуть, успокоить раны, а утром, обвязав ноги мягкими тряпками, надеть носки и опанки. А Колунелу — вот они, его сапожищи, и будь проклят час, когда он на них польстился.

Колоннелло лежал скорчившись, как улитка, на деревянных нарах без изголовья, на охапке сухой соломы, укрытый с головой тяжелым домотканым одеялом. Он трясся всем телом, внутри у него дрожала каждая клеточка, и зубы стучали непрерывно, будто это были и не зубы, а какие-то хитрые скоростные механизмы под током.

Чоле набросил ему на плечи свою куртку, укутал его. Задумался: ему не приходилось видеть такой страшной лихорадки, прямо собачья горячка, и чтоб так стучали зубы — не иначе старика оседлала сама смерть, а он безропотно и безвольно ей поддался. Больной стонал беспрерывно и как бы стал много меньше. Казалось, одеяло неровно вздымалось на гладком месте. Он словно горел коптящим пламенем и кипел в ледяном поту.

Чоле, обворачивая ему голову мокрой тряпкой, случайно прикоснулся к его изнеженной шее: она была горячей и шершавой, как усохшая лепешка.

Голова Колоннелло пылала, наполненная жужжащим, глухим звоном, непонятными зовами и огненными кошмарами, все кружилось, будто в водовороте. Он боялся, что откроется заповедный ларец Пандоры — и выплеснутся его давние воспоминания. До последней капли сознания он старался держать его закрытым, запертым. Но в необычных ситуациях, в печали, в бреду он, очевидно, сам открывался, опасно манящий и таинственный, скользкий, как мокрая улитка.

В ткань его помутившегося пылающего сознания вплелась Глориета в черных, обвитых плющом решетках, словно качающийся в океане покинутый остров ушедшего детства. Все другое — будто клочья паутины, не связанные между собой картины какой-то бессмысленной спешки, тлеющие кратеры чуть затянувшихся, с виду заживших ран. Глориета! Из далекого, испарившегося детства прорастает, одновременно увядая, этот таинственный цветок, то ли призрак, то ли действительность, наказание или милость, осквернение или очищение, место, где зародилось злодейство, или невероятное, созданное в бреду и расплывшееся видение.