Андрус Кивиряхк - Ноябрь, или Гуменщик

Лийна молчала. Она раздумывала. Она ни на минуту не могла поверить, что Ханс может забыть свою настоящую любовь только оттого, что неожиданно в его объятиях окажется девушка из плоти и крови. Нет, он скорее рассердится, придет в отчаяние, оскорбится, если под маской барышни окажется Лийна. Однако план гуменщика позволял встретиться с кубьясом с глазу на глаз, не прячась волчицей за кустами. Ханс признался бы ей в любви — что с того, что, приняв ее за барышню. Это было бы так замечательно.

— Я согласна! — ответила Лийна. — Когда мы встретимся?

Кубьяс лежал в сугробе, почти весь засыпанный снегом, и внимал снеговику, который читал очередное стихотворение, слышанное им когда-то во время бесконечных странствий по небу, по морю, по земле. Когда снеговик закончил, Ханс вздохнул и сказал:

— Я постараюсь запомнить это, и если Сандеру удастся сотворить чудо и свести меня с нею, я прочту ей это.

— Ты, конечно, можешь это сделать, — согласился снеговик. — Но куда прекраснее и милее сердцу дамы, если кавалер сам сочинит стихи, в которых воспоет красоту и прелести повелительницы его сердца. Заученное наизусть стихотворение может прочесть любой и кому угодно, но свои собственные стихи посвящают одному-единственному человеку. Поэтому им нет цены.

— Как же мне самому написать стих? — удивился кубьяс. — Я не умею!

— Любовь окрыляет и оттачивает слог! — отвечал снеговик. — Сколько повидал я на своем веку молодых людей, которые прежде и понятия не имели об изящных искусствах, но, став трубадурами, пели под окнами своих дам! Их грубый голос становился нежным, их отрывистая немногословная речь превращалась в восхитительные стихи. Любовь творит чудеса, мой друг!

— О, да! — отозвался из сугроба кубьяс. — Ты уже говорил мне про это!

— Так попробуй! Переплавь свои чувства в стихи! Постарайся представить себе свою возлюбленную, описать ее высоким слогом — и увидишь, как стихотворение родится само собой, поверь мне!

Кубьяс вздохнул глубоко. Глаза он и так уже закрыл, чтобы уберечься от метели. Он предался мыслям о барышне, представлял себе, как в тот раз увидел ее на лестнице: промелькнула мимо стройная фигурка, но черты лица ее кубьяс, как ни силился, вспомнить больше не мог и поэтому сосредоточился на окнах барского дома, под которыми простоял много-много ночей. Их он помнил хорошо. Помнил колышущиеся белые занавески, смутные силуэты за ними. И потом он конечно же помнил дыхание барышни — как он слушал его в ту ночь, когда камердинер впустил его в барские покои.

“Ты дышишь, словно телочка, — произнес он вдруг и добавил: — Как коровушка”.

Он покосился на снеговика:

— Годится?

Снеговик как будто размышлял. Это было мало похоже на любовные стихи, но он был уже очень стар, много чего повидал и знал, что обычаи везде разные. Отчего же не упомянуть в стихах телочку и коровушку?

— Отлично, — сказал он. — Только стихотворение должно быть подлиннее. И знаешь, друг мой, положено, чтобы в стихотворении были рифмы. Постарайся найти слово в рифму со словом “коровушка”! Постарайся! Наверняка у тебя найдется еще что сказать. Подумай о своей красавице и заверши стихотворение красиво и благозвучно. Чем больше труда вкладывает кавалер в стихотворение, тем выше будут оценены его устремления!

“Рифма к коровушке... — бормотал кубьяс. — Как бы мне ее найти?” Он вновь погрузился в себя, бормоча что-то, словно пробуя слова на язык, наморщил лоб, наконец лицо его озарила радость и он произнес:

Ты дышишь словно телочка,

как коровушка.

Ват-луп-са-ди, лу-сан-га-ди!

Ра-ди-ри-ди-ре!

— Вроде готово! — сказал он стыдливо. — Ведь коровушка рифмуется с...

— О да! — согласился снеговик. — Ты прекрасно справился. Вот видишь, и не так уж трудно это было.

— Любовь окрыляет! — прошептал кубьяс в своем сугробе и еще раз повторил строки, взваренные кровью сердца.

Ночью метель стихла. Кубьяс вновь созерцал освещенные окна барского дома и мысленно, не открывая рта, повторял свои стихи. Он берег их для вожделенного свидания.

И волчица в зарослях тоже была сегодня веселее обычного. Она тоже надеялась.

Утром знахарка проснулась оттого, что какой-то сумасшедший что есть мочи колотил в дверь, и поскольку она не сразу смогла отворить, в дверь ударили ногой так, что щеколда со стуком отлетела в сторону и дверь распахнулась.

— Это что за сволочь ломится? — закричала знахарка и села в постели. В дом с шумом ввалился мужик, бросил шапку на пол и заорал:

— Вставай, живо! И пошевеливайся! Дело срочное!

Это был Отть Яичко, потный и запыхавшийся. Знахарка забормотала что-то, но все-таки встала и повязала голову платком.

— И что же у тебя приключилось? — спросила она недовольно.

— Пастор! Старик Мозель! — выпалил Отть Яичко. — Он застал меня нынче утром, когда я ножиком отковыривал от алтаря украшения, и выгнал из церкви. К тому же пообещал позаботиться, чтобы меня хорошенько выпороли или даже вздернули на виселице. И ты еще спрашиваешь, что со мной! Да хуже ничего быть не может!

— Зачем же ты алтарь ковырял? — рассердилась знахарка. — Ты ведь знаешь, что это святыня!

— Как не знать! Потому и ковырял! Это святое золото, и говорят, если расплатиться им в кабаке, оно само вернется в карман. Так что до скончания века можно расплачиваться одним и тем же золотом, не обеднеешь.

— Не знаю, я ничего такого не слыхала. Как это золото обратно в твой карман вернется? Ноги у него, что ли?

— Иисус принесет, — предположил Отть. — Это же освященное золото.

— Кто тебе сказал?

— Латыш один.

— Ну да, верь им, как же! У латышей что рот, что задница — одно: ничего, кроме дерьма, оттуда ждать не приходится.

Отть Яичко подумал над словами знахарки и снова начал размахивать руками.

— Все равно! Все равно! Надо сейчас же предпринять что-то против Мозеля! Иначе он, собака, пойдет барину нажалуется, и тогда растянут на скамье, а то, глядишь, и веревку на шею накинут. Надо торопиться!

— И что же ты надумал сделать? — спросила знахарка. — Отравить пастора, что ли?

— Нет, зачем? Он же мой кормилец. Пусть себе живет, но давай сделаем его полоумным! Я вот принес немного его волос!

— Где ты их взял?

— Вырвал у него из головы! Подумал, раз он так страшно рассердился, миндальничать больше некогда. Подскочил к нему и схватил клок волос. Мозель закричал, упал наземь возле кафедры, а я — ноги в руки и сюда.

— Ну, тогда я не удивляюсь, что он готов тебя повесить, — сказала знахарка. — Кому понравится, чтоб ему волосы из головы выдирали? Ну-ка, давай их сюда, посмотрим, что можно сделать.

Знахарка взяла волосы пастора, помяла их в руке и бросила в ручной жернов. Затем принялась крутить его, будто решила размолоть волосы в муку.