Андрус Кивиряхк - Ноябрь, или Гуменщик

столбы — только ворота навесить! Ну какой прок от такого свидания? Гуменщик и впрямь испытывал желание найти хворостину и подхлестнуть влюбленных, как гусей.

Тут кубьяс собрался с духом и бухнулся на колени. Не на одно колено, это у него не получилось, он просто опустился едва ли не на четвереньки и сказал:

— Я люблю вас.

Лийна не ответила ничего, но почувствовала слабость в ногах и плюхнулась в снег, хотя прекрасно знала, что слова эти предназначались не ей, а барышне. Однако ж так приятно было услышать их!

— Вам не холодно? — спросил кубьяс.

Лийна покачала головой.

“Я написал для вас стих”, — хотел сказать Ханс и даже открыл было рот, но застеснялся своих слов и едва слышно забормотал себе в бороду: “Ты дышишь словно телочка...”

Лийна все же расслышала слова: она частенько оборачивалась волчицей, и поэтому слух у нее очень обострился. Она слушала и испытывала безумное желание припасть к груди кубьяса, но не сделала этого. Нельзя, чтобы Ханс узнал ее, это был бы конец. Что бы там ни считал гуменщик, отрешить кубьяса от его безумной любви не было никакой возможности, и Лийна знала это. Разве сама Лийна могла влюбиться в человека, который явился бы к ней в одежде кубьяса, хитростью забрался к ней в постель и предложил, мол, считай меня за кубьяса, потому что вот он я, уже здесь. Нет, она бы прогнала такого взашей и осталась верна своему чувству. Так поступил бы и Ханс. Единственное, что могла Лийна, это разыграть из себя нынче ночью баронскую дочку. Вот и все.

Ват-луп-са-ди, лу-сан-га-ди,

ра-ди-ри-ди-ре!

Кубьяс прочел до конца свой стих и теперь не знал, что делать дальше. Он просто стоял на коленях и смотрел на девушку в черном платье, фигуру которой в непроглядной тьме было трудно различить на фоне чернеющего леса. Лийна смотрела на кубьяса. Они молчали, и от счастья у них спирало дыхание.

Гуменщик тихонько поднялся, отряхнул снег со штанов и, разочарованный, отправился домой.

— Два дурака, — пробормотал он себе в бороду.

Погода повернула на оттепель.

Кубьяс и Лийна просидели в снегу не вечность, где-то после полуночи Лийна почувствовала, как ледяная сырость проникает ей буквально под кожу, и поднялась. Платье от талой воды промокло насквозь и стало такое тяжелое, словно сшито из свинца.

Как ни жалко, но предстояло расстаться, потому что наверняка и Ханс дрожал в натаявшей луже. Все равно оставаться здесь до утра было нельзя, при свете дня кубьяс наверняка узнает Лийну. Так что она слегка кивнула головой на прощанье и тихонько ускользнула.

Кубьяс не сказал ничего, только посмотрел вслед удаляющейся девушке и, когда Лийна окончательно растворилась в темноте, вскочил и помчался к снеговику.

— Ты видал? Видал ее?

— О да! — отвечал снеговик. — Я видел ее. Я видел все.

— Я такой дурак! Позабыл все, чему ты меня учил, я ничего не смог сказать, только смотрел, как последний болван! Все те красивые слова, что ты говорил… Я не смог даже рта раскрыть! Даже стих свой куда-то себе в бороду пробормотал, — говорил несчастный кубьяс. — Это было ужасно! Я дурень набитый!

— Нет, — возразил снеговик. — Напротив. Ты повел себя совершенно правильно. И не беспокойся — она услышала твой стих. Все прошло хорошо. Это было очень красиво. Воспоминание о вашей встрече я унесу с собой, и если когда-нибудь еще мне будет дан дар речи, я, возможно, расскажу об этом где-нибудь в далекой стране какой-нибудь принцессе, которая, услышав о великой любви, удивленно всплеснет руками.

— Унесешь с собой? — удивился кубьяс. — Куда ты собрался?

— Этого я не знаю, но придется покинуть тебя, — ответил снеговик. — Дорогой друг, посмотри кругом, ведь все тает, да и от меня осталось всего ничего.

Теперь только кубьяс, еще опьяненный недавним свиданием, заметил, что вокруг него хлюпает вода, огромные сугробы осели и превратились в жалкие грязные кучки, а от снеговика только и осталось что голова, да и та уже вся раскисла.

— Боже мой! — воскликнул Ханс в отчаянии. — Ты не смеешь растаять!

— Придется! — возразил снеговик. — Так положено. Я превращусь в воду, потом когда-нибудь — в пар, облаком или тучей поплыву неизвестно куда. Прольюсь там дождем, и так мой путь будет продолжаться из века в век. Не печалься! Я унесу с собой самые прекрасные воспоминания и буду вечно благодарен тебе, потому что ты подарил мне на несколько дней дар речи. И ты тоже вспоминай меня. Домовик я был никудышный, никакого добра тебе не добыл, но, может быть, я был тебе полезен как-то иначе, хозяин.

— Это само собой! — подтвердил Ханс. — Я... Я должен... Черт возьми, я не умею выразиться, чего я хочу. Дурак я!

— Я прекрасно понимаю тебя и тогда, когда ты молчишь, — утешил его снеговик. — Именно этому я нынче ночью и дивился. Я много раз слыхал водопады слов и видел бури чувств, когда встречаются двое влюбленных, слыхал страстные обещания, признания в любви, восклицания. А тут я не услышал почти ничего. Двое влюбленных сидели, смотрели друг на друга и молчали. Это было прекрасно.

— Ты и вправду веришь, что она... — спросил кубьяс застенчиво. — Ну, что она... Ты понимаешь.

— Да, — подтвердил снеговик. — Я в этом уверен. Эта девушка любит тебя.

Кубьяса от радости бросило в жар, так что ему пришлось вскочить и, закинув руки за голову, вдохнуть всей грудью — только так он мог справиться с обжигающим чувством радости, которое охватило его всего. Снеговик смотрел на него и думал: о да, эта девушка любит тебя. Только она не дочь барона, она такая же несчастная, как и ты, хозяин, отчего вся эта история так прекрасна и печальна.

Но он не стал открывать кубьясу правды, а унес тайну с собой в лужу. Потому что оттепель на Катерину именно в этот миг превратила его в лужицу, и когда кубьяс спросил его о чем-то, в ответ послышался только слабый плеск.

— Вот и все... — пробормотал кубьяс, глядя на талый снег, оставшийся от снеговика. Два уголька-глаза он поднял и положил в карман.

Через час-другой возле дома кубьяса ленивой рысцой появилась волчица-оборотень. Ей не спалось дома и хотелось в утреннем свете поглядеть на место, где она ночью встречалась с возлюбленным. Кубьяса не было видно, он отсыпался. Двор был весь залит водой. Волчица стала лакать ее, холодный растаявший снег освежал.

Прихватив с собой бутылку церковного вина для причастия, Отть Яичко завалился в гости к горничной Луйзе. Они сидели в комнате Луйзе, потягивали вино и смотрели в окошко на барский сад, где начавшийся дождь смыл последние остатки снега. Камердинер Инц был тут же, но вина не пил, а смаковал баронский коньяк, потому что, как он говорил, уже привык к этой марке и не собирается мешать напитки.