Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц [сборник litres]

Таня и Маня терпеть не могли рукоделия, а Соня обожала. Научилась кроить и шить, сестры у нее были на подхвате, на неквалифицированной работе, вроде обметывания швов. Модели нарядов из отечественного и иностранного кино. Добыть ткань – проблема из проблем. Случались потрясающие удачи: грязно-розового цвета тик для наперников в известном магазине тканей на Большом проспекте прекрасно подходит для брючных костюмов в стиле героинь из французского кино, где главную роль играет обалденно симпатичный дурнушка Бельмондо.

Одежду девочкам из Германии привозит и Клара. К концу службы Виталика им повезло, а правильнее сказать, их наградили за годы пребывания в Заполярье службой в ГДР. При всех своих недостатках Клара никогда не была жадной. Последнего она бы не отдала, но с предпоследним расставалась легко. Клара одевала в импортное не только собственную дочь, но и Маню с Соней, получая при этом удовольствие королевы, которая одаривает своих фрейлин.

В 1972 году, когда девочки окончили школу, Камышину исполнилось восемьдесят шесть лет, Марфе – семьдесят пять. Он говорил о себе – мумифицировался. Рассудок его был ясен, хотя, конечно, нападали приступы нравоучительства и углубленного анализа внешней и внутренней политики – в беседах с детьми, которые были уже предпенсионного возраста, и с внуками, которые вежливо терпели дедушкины монологи. Марфа по-прежнему работала от зари до зари, дома и на даче. Квасила капусту в бочке, которая стояла между дверями черного хода, солила грибы в эмалированных ведрах, зимой за окном кухни, выходившим во двор, висели гроздья холщовых мешочков с пельменями. И всегда у Марфы в кладовке был солидный запас муки, круп, макарон, подсолнечного масла, соли, сахара, консервов.

«У нас как на подводной лодке для автономного плавания в течение года», – закатывали глаза внучки, но над запасливостью Бамы никогда не насмехались.

Они знали, что в Блокаду умерли первая жена дедушки Саши и первый муж бабушки Марфы. Илюшу-младенца, тетю Настю и дядю Степана, тогда мальчишку, Бама спасла именно благодаря своей запасливости. Ни бабушка, ни тетя Настя, ни отец Сони, ни дедушка не любили рассказывать о Блокаде.

В шестидесятые каждый год Девятого мая внучки с дедушкой и бабушкой ездили на Морской проспект. В двадцать втором корпусе, в длиннющем коридоре накрывался большой стол. За него садились бывшие соседи, еще тут живущие и, как они, отселившиеся. Праздновали Победу: ели, пили, пели песни, танцевали под баян и под пластинки и… плакали, когда у кого-нибудь вырывалось: «А помните…» – про кого-то умершего от голода или про то, как коридор и лестницы в первую, самую страшную блокадную зиму были покрыты полуметровыми наледями – от помойных и отхожих ведер, что выплескивали за дверь квартиры, выносить сил не было. Когда Сонин папа был в Ленинграде и участвовал в этом застолье, то оно приобретало повышенный градус веселья. Тетеньки за столом хохотали, любовно смотрели на него и мотали головами: «Ох, Степка! Оторва! Каким был, таким остался! Как шило в заднице сидело, так и не выскочило!»

Но девочкам запомнилось, как Сонин папа, однажды говоря тост про искусство, которое еще должно осмыслить, переварить в художественные образы то ужасное и героическое время, вдруг закашлялся, подавился слезами:

– Это невозможно переварить, забыть, никакой образ не способен приблизиться. За Победу! – просипел он сорвавшимся голосом.

Тетя Настя не ездила с ними на Морской. То есть когда-то давно, когда они были еще маленькими, смутно помнили, что ездила. Запомнилось, потому что у сидевшей за столом тети Насти лицо было непривычное: без игривой доброй улыбки, некрасивое, дряблое, беспомощное и дрожащее, как будто ей плакать хочется, но нельзя. Когда возвращались домой, шли к трамвайной остановке, Бама сказала тете Насте:

– Не езди больше на Морской. Нечего сердце рвать, когда у людей праздник.

«Сердце рвать» – на них произвело впечатление, потом ночью обсуждали, как сильно у тети Насти порвалось сердце и скоро ли срастется. Позже они узнали, что Девятого мая тетя Настя с Илюшей и дядей Митей ездят на Пискаревское кладбище – гигантскую могилу безымянных жертв Блокады. Никаких особых ритуалов, рассказывал Илюша, никаких слов, воспоминаний, слез, долгих хождений. У мамы в руках две гвоздики. Молча положит их, несколько минут постоят – и обратно домой.

Дедушка Саша Девятого мая, по выражению Бамы, «брал лишнего на грудь», то есть выпивал сверх меры. Когда такое изредка случалось в иные дни, дедушка становился сверхдобреньким, веселым и слегка нелепым. В День Победы, напротив, в нем клокотало, рвалось наружу передуманное, глубоко спрятанное, выстраданное. Он говорил за праздничным столом и бил кулаком так, что подпрыгивали тарелки. Его речи касались мировой политики и, по большому счету, были далеки от сознания слушателей. Вопросами, которыми задавался дедушка, никто из бывших соседей не интересовался и уж тем более не мог на них ответить.

– Взять в осаду город и умертвить полтора миллиона человек! И не говорите мне про шестьсот-восемьсот тысяч! – Удар по столу, женщины хватаются за бутылки, чтобы те не упали. – В первые месяцы войны в Ленинград хлынули тысячи беженцев, по самым скромным подсчетам – до трехсот тысяч. Женщины, дети, старики, без прописки, без работы, без карточек. Они от голода погибли первыми. Далее. Почему мы не считаем тех, кто умер от дистрофии, когда началась эвакуация по Дороге жизни? Эшелонами вывозили блокадников едва живых, а с поездов на станциях выносили трупы. Тысячи трупов! Вагоны мертвецов! Люди, которые выносили, с ума сходили. Мальчишек и девчонок из ремесленных училищ перестали привлекать, потому что они зверели, бежали записываться в добровольцы, а когда им давали отлуп, сбегали на фронт. Сопливые голодные подростки понимали, что это – сознательное истребление народа, хоть и не знали слова геноцид. А Организация Объединенных Наций не понимает? А мировая общественность не понимает? Истребление турками армян в 1915 году – геноцид. Еврейский холокост – геноцид. А погибшие от голода в Ленинграде – это не геноцид? Нет такого определения в мировой политике про Блокаду Ленинграда. А должно быть! – Новый удар кулаком по столу. – Обязано быть! Мировая историческая память – это вам не фунт изюма. Это зарубка на черепе последующих поколений. У них в учебниках, – тыкал дедушка пальцем во внучек и других детей, сидящих за столом, – должно быть четко и ясно, черным по белому написано: «Ленинградская блокада – акт фашистского геноцида». Я вам со всей ответственностью говорю: осенью сорок первого года немцы могли прорваться в город, серьезные бои шли только под Синявином. Я разговаривал тогда с военными. Почему фашисты не взяли город? Почему так долго длилась блокада? Ответ очевиден. Гитлер понимал, что вести бои в огромном городе – завязнуть. Окружить его кольцом блокады – как создать гигантский концлагерь, где заключенные дохнут сами собой, без печей крематориев. Это геноцид в чистом виде. Гитлер не отдавал приказа взять Ленинград. Помяните мое слово. Возможно, когда-нибудь немцы откроют все архивы и вы убедитесь. Это очевидно. Доказывать очевидное надо только в математике. Логика войны по прошествии времени проста.