Агаси Айвазян - Треугольник

В эту зеленовато-красную чернь внезапно ворвался как вздох светло-синий цвет — впереди четкой чертой обозначилось море…

Это борение красок происходило, в малой степени, разумеется, и на лице Мартироса. Мартирос открыл один глаз, посмотрел на красное небо и подумал: «Почему нет шума и всю ночь было тихо, почему? И Анны не слыхать…»

Мартирос посмотрел кругом. Никого не было. Он встал, пошел налево, вправо пошел — ни души. Пошел туда, где девушка — Анна — спала, и там пусто было. Вначале он испугался, но, поразмыслив, успокоился.

Что за утро было, что за утро, воздух чистый, звенящий, утренние голоса до того натуральные и дивные. И Мартирос решил не торопиться с выводами. Пусть мысли сами придут в порядок, там видно будет, что к чему. В конце концов произошло не худшее. Юнус ушел, оставив его на свободе, девушку они взяли с собой, и, значит, она жива… Что ему еще надо?.. Но какое-то недовольство все же не покидало его. Какое-то двойственное чувство не давало ему покоя, мешало, и даже самые убедительные доводы не могли одолеть это чувство. Но ведь он свободен… свобода… свобода — бог, свобода — правда… Свобода — все. И он свободен, он может дать передышку совести, может не предавать, может любить людей и не бояться смерти…

Где-то поблизости послышалось лошадиное ржание. Первым желанием Мартироса было убежать, но он остался стоять на месте. Потом осторожно раздвинул ветки и увидел свою лошадь, привязанную к дереву. И внутри Мартироса словно разожгли костер, и искры от этого костра поднялись по его жилочкам, кровеносным сосудам, венам, переполнили сердце, клеточки мозга… И все внутри его согрелось, заклокотало, обрадовалось… Они оставили Мартиросу лошадь, хурджин с едой и на седле разрисованный нож Аламы… Почему одно-единственное доброе человеческое движение могло сделать его счастливым? И почему это ему всегда нужно, чтобы человек хорошим был?.. Так или иначе — все кругом ожило, засверкало сразу… Он шагнул вперед, потом вспомнил про лошадь, подошел к ней, они поглядели друг на друга. Все было понятно. Мартирос погладил морду лошади, взял за уздечку и пошел…

Впереди показалось море. Мартирос остановился и смешал свое дыхание с этим большим морским дыханием, ему показалось, море улыбается ему и дышит своими синими легкими, дышит вовсю, доказывая свою живительную силу и мощь…

Справа простиралась зеленая покатая равнина, до того гладкая, что, казалось, далекие деревья сейчас соскользнут в море или будут кататься на салазках на этом зеленом снегу.

На этой зеленой равнине стоял табун лошадей. Поворотив морды к морю, они стояли плотной кучей. И все смотрели на море.

Мартирос отвел лошадь поближе к табуну и отпустил ее… Лошадь увидела табун и помчалась, смешалась с лошадьми…

Мартирос побежал к воде, вошел в нее. Он брызгался, купался и был счастлив.

От купания ему захотелось есть, он достал из хурджина хлеб, мясо, вино, поел, закинул хурджин за спину и опять пошел вдоль берега.

Солнце уже стояло в зените, и природа утратила тот утренний восторг, праздничность. Все стало будничней, спокойней и безразличней. И море словно позабыло о Мартиросе. И тогда Мартирос подумал, что напрасно он отпустил лошадь, сколько же он может так идти пешком. «Рассудок, конечно, великое дело, но без воодушевления, без чувств рассудок не может существовать, один разум бесплоден и даже низменен, одно чувство безумно…» — рассуждал Мартирос.

Справа было море, слева лес. В лес он заходить боялся, море его больше не манило.

«Где-нибудь здесь непременно должно быть рыбацкое село», — подумал Мартирос и тут же приметил на берегу поблескивающую бритую голову рыбака — она блестела, как драгоценный камень, как бриллиант, как случайная жемчужина в прибрежной гальке. Рыбак был из византийских греков, он хорошо говорил по-латыни и после каждого слова либо безумно воодушевлялся, либо смертельно обижался — среднего не было. Он повел Мартироса в свою хижину и угостил его вкусной ухой.

Потом, когда узнал, что Мартирос хочет попасть в Стамбул, а оттуда в Испанию, очень огорчился, вскочил на ноги и стал ругаться по-гречески, отбросил в сторону миску, которую держал в руках, высунулся в окно и стал кричать что-то совсем уже непонятное.

Мартирос не мог понять, что так взволновало грека, чего он хочет.

— Уха твоя была очень вкусная, — сказал Мартирос, чтобы как-то прервать поток ругани, исторгавшейся из грека. Грек мгновенно преобразился, отчего-то снова воодушевился и, высунувшись в окно, заорал радостно и возбужденно.

Он согласился проводить Мартироса до рыбацкого селения, там, по его словам, имелась очень хорошая лодка. Мартирос обрадовался, и они вышли из хижины.

Мартирос знал, что, если рыбак снова воодушевится, не миновать неожиданностей.

— Послушай, — сказал Мартирос и извлек из кармана монету, толщина которой могла удивить любого рыбака. — Возьми себе, пригодится…

Рыбак при виде денег просиял и сказал:

— Знаешь, что за город Стамбул?!. А храм императора Константина!.. — Он помолчал и вдруг крикнул не своим голосом: — Идем в Стамбул!..

Тогда Мартирос вытащил из кармана нож Аламы. Не нож, а чудо из чудес, на маленькой рукоятке двенадцать историй выгравировано.

Рыбак не мог отвести взгляда от ножа.

— Тебе, — сказал Мартирос. — Бери… Отвези меня в Венецию…

Рыбак заорал во всю мочь своих легких:

— Пошли в Венецию, идем!..

От возбуждения он не мог устоять на месте, он не знал, что делать, куда идти, он на все был готов, на все согласен.

Они отплыли от берега.

— Хочешь, пойдем в Африку?! Или хочешь, пойдем на север!.. Хочешь в Багдад! Или в Китай!.. Куда хочешь, туда и пойдем, ты только скажи!..

Грек стал приплясывать, стоя посреди лодки, потом сел и долго не мог успокоиться. Потом вдруг без всякой видимой причины приуныл.

— Зачем нам куда-то идти?.. Что нам здесь плохо, что ли… — пробурчал он недовольно. — И что мы там потеряли, на чужой стороне? Что нам там делать?..

Так он то воодушевлялся, то сникал, воодушевлялся — сникал, потом вконец помрачнел, сел, обхватив голову руками, посреди лодки и остался недвижим. А когда Мартирос хотел взяться за весла, заорал как оглашенный.

Прежде всего Мартирос уяснил для себя, что поведение грека начисто лишено логики. Тогда он стал мягко объяснять, что бессмысленно вот так вот терять время, неразумно это, неполезно: «Чего мы ждем, скажи, чего мы ждем… Если ты не хочешь идти в Венецию, вернемся обратно, — хоть бы какое-нибудь одно ясное желание было у этого грека, пусть неразумное. — Почему мы стоим на месте, ведь двигаться гораздо лучше, чем стоять без движения…» — «Все равно на свете есть смерть, хоть ты двигайся, хоть нет. Хоть стой на месте, хоть беги…» — пробурчал под нос грек. И долго, бог знает сколько времени Мартирос убеждал грека, что куда лучше, куда достойнее умереть на суше, на той самой земле, где жили его предки византийцы.