Агаси Айвазян - Треугольник

Вот так Мартирос нашел свое место, утвердился в этом прожженном морском обществе.

Нашел свое место, но это место еще надо было удержать за собой, и это требовало ежеминутной борьбы, и вообще, разве может успех длиться долго, разве может все идти гладко?

В эту же ночь в одной из кают происходил следующий разговор:

— Этого дьявола надо послать ко всем чертям… Если он будет читать мысли каждого, вообрази, что из этого получится.

— Пусть себе читает… мне скрывать нечего…

— Я смотрел сегодня на твое лицо, когда ты наблюдал за мессиром Колумбом… долго так, внимательно… я хотел понять твой взгляд… но не смог. Воображаю, какие мысли будут одолевать тебя да и всех остальных, когда мы подойдем к Индии… Вот где покажет себя этот сеньор, вот где он окажет всем услугу… и мессиру тоже…

— Погоди… если люди так легко будут читать мысли друг друга, жить станет невозможно…

— И я того же мнения…

— Что ты предлагаешь?

— В море его!..

— Идет… у меня есть свой человек… сделает за двести мараведи…

Мустафа, который случайно слышал из-за дверей весь этот разговор, бросился к своим друзьям.

— Проснись, проснись, — тормошил он Мартироса. Томазо, лежавший рядом с Мартиросом, открыл глаза:

— Что такое?..

— Сеньора Мартироса хотят утопить в море…

У Мартироса сон как рукой сняло.

— Утопить? За что? — спросил он обескураженно.

— Говорят — мысли читает…

— Все ясно, — сказал Томазо. — Опять немножко перегнул палку, показать себя, конечно, надо, но нельзя очень выделяться среди других.

Мартирос опять закрыл глаза, ему смертельно хотелось спать.

— С этим шутить нельзя, — сказал Томазо. — Надо бежать.

— Куда? — улыбнулся Мартирос. — Кругом вода, океан…

— На «Пинту».

Томазо, Мартирос и Мустафа на цыпочках двинулись к корме. Томазо посмотрел кругом, прикинул расстояние между «Санта-Марией» и «Пинтой» и, взяв канат с абордажным крюком на конце, забросил его на «Пинту». Крюк зацепился за борт «Пинты».

— Пошли, — сказал Томазо и, став на борт, переступил на канат и пошел, балансируя руками, к «Пинте». Он сделал несколько шагов и оглянулся. — Идите же…

Мартирос последовал примеру Томазо.

С тяжелой от сна головой, со все более усиливающимся страхом, продвигаясь вперед по мокрому, скользкому канату, Мартирос понял, что все в мире скользко и холодно, и существует множество сквозных ветров, и что силы могут покинуть его сейчас. Он сжал зубы и сказал себе: «Ну, Мартирос, еще немножечко, иди, Мартирос, иди, иди…»

Он сделал несколько шагов и оступился, чуть было не упал в воду, но успел ухватиться за канат руками.

Томазо на борту «Пинты» и Мустафа на «Санта-Марии» в ужасе закрыли глаза. А когда они открыли их снова, Мартирос полз по канату, изо всех сил прижимаясь к нему животом, и смотреть на это было смешно и грустно. «Давай, Мартирос, нажми… еще немножечко, Мартирос, еще капельку», — шептал себе Мартирос.

Он дополз до «Пинты», перевалился через борт и оказался на палубе. Руки, лицо, живот и грудь были разодраны в кровь, но ему хотелось только спать… ничего больше…

Теперь был черед Мустафы.

«Иди давай!» — знаками звали его Мартирос и Томазо.

Мустафа посмотрел на канат, и вдруг голова его скрылась за бортом.

Томазо и Мартирос с нетерпением ждали, когда Мустафа покажется снова, но вместо этого над бортом выросла голова совсем незнакомого моряка. Он удивленно посмотрел на канат, оглянулся в поисках какой-нибудь живой души, чтобы поделиться сомнениями, и, не найдя таковой поблизости, побежал по палубе.

Томазо отцепил от борта абордажный крюк и бросил его в море.

Мустафа остался на «Санта-Марии», но Мартирос и Томазо были за него спокойны, потому что Мустафу там никто не знал.

Самый знаменательный и шумный день начался спокойно.

Ночь была душная и тихая… Многие не спали и вяло, безжизненно лежали кто где мог. Только один человек спал глубоким крепким сном. Это был Родригес Бермехо. Вдруг он беспокойно заворочался во сне и проснулся, мокрый от пота. Не открывая глаз, он поднялся на ноги, пошел, покачиваясь, к борту, стал лицом к морю и помочился. Потом в блаженстве открыл глаза и удивленно захлопал ими, он посмотрел еще раз, чтобы проверить себя, открыл рот и завопил:

— Земля!.. Земля!..

Три корабля, почти сойдясь бортами, подошли к суше.

Колумб в своем темно-красном плаще, с зелеными горящими глазами стоял на «Санта-Марии»…

Мартирос почувствовал где-то близко дух своего Ерзнка и заторопился, захотел тут же очутиться на берегу, скорее, скорее направиться на север, к Армении… Ведь Армения от Индии была не так уже далеко…

Но это была не Индия…

На этом мы кончаем наше повествование.

На новой земле с Мартиросом произошло множество самых невероятных приключений. Потом он с Колумбом вернулся в Испанию и из Испании пешком через всю Европу направился в Армению.

Он шел три года.

За это время с ним приключились не менее интересные истории, но о них мы поведаем вам в другой раз.

Отец у меня был кузнецом. Отец моего отца тоже был кузнецом. Говорят, и его отец кузнечил. Но потом остались только мой отец и его товарищи кузнецы.

Их никто не называл кузнецами. Они сами себя величали «дамрчи» [1] Дамрчи — кузнец (турецк.). , а кузницу — «дамрчноц».

Когда я в школьном сочинении написал, что мой отец «дамрчи», это сочли за ошибку и поставили мне двойку. И тогда я узнал, что «дамрчи» и «дамрчноц» неправильно, не по-армянски.

Отец в кругу своих друзей часто пел протяжные турецкие песни, в которых я ничего не понимал, стало быть, и они были неправильные.

А в особенности одну песню, которая была чем-то вроде гимна пяти Мкртычей, отец пел очень задушевным голосом, подчеркивая последний слог каждой строфы. Эту песню Мкртичи слушали с особым вниманием, словно обнаженными нервами. Мко поднимал брови у переносицы до самых волос, начесанных на лоб, и закрывал глаза, отчего лицо его выражало верх блаженства.

А под конец песни на глазах у отца навертывались слезы. Почему он плакал, когда пел эту песню, я таки не понял. Что скрывалось в этих неармянских словах и почему все Мкртычи тоже слушали ее словно с истерзанными сердцами?.. Какой-то другой мир, непохожий на этот, думая так, я немного жалел Мкртычей.

Кузница отца была самой большой. Ее крыша косо спускалась вниз, до самой земли. Если смотреть сбоку, кузница походила на треугольник. Я так и называл ее — «треугольник».

Начерченный на школьной доске треугольник для всех был просто тремя белыми линиями, а для меня живым, родным местом. Я тотчас представлял себе в «треугольнике» три наковальни, множество больших и маленьких молотов и пятерых Мкртычей. Для меня «треугольник» имел также и голос и музыку: разнообразные оттенки перестука молотов, наречие Мкртычей, вздохи мехов. И треугольник на школьной доске словно оживал, дышал…