Агаси Айвазян - Треугольник

— А может, еще и немецкий рубанок с собой прихватить? — спросил Смбат.

Костан довольно улыбался:

— А что, пригодится… Еще люди подойдут… Сначала десять будет, потом сто, потом, глядишь, тысяча наберется… Вот тебе и завод… армянский… промышленная Армения… хорошо…

— А ты хозяин, так, что ли?..

— Почему? — серьезно ответил Костан. — Директором Аракел будет.

— А детей моих кто вырастит? — сказал Оник и заехал Костану по уху.

И навалились все на Костана и замолотили кулаками.

— Оп-ля! — говорил Французский и бил.

— Оп-ля! — говорил Английский и тоже бил.

На следующий день Оник, Гевор, Английский и Французский, протрезвев, ждали последствий.

— Больше он в эти края не заявится, — сказал Французский.

— Да уж, отвадили, — сказал Оник, высморкался в кулак, да так и замер на месте. В конце улицы показался Костан. Лицо чем-то обмотано, рука на перевязи. Костан приблизился, попытался было улыбнуться, потом сказал «Утро доброе». Язык его запал в пустые десны. Передние зубы отсутствовали полностью.

Костан подошел, здоровой рукой взял в углу кузницы железный прут и, придерживая ногой конец, согнул его.

— Это — одной еще рукой… — и он снова улыбнулся. Потом оглядел всех по очереди и сказал: — Здорово вы меня вчера… мне понравилось… и знаете, почему? Ни за что не угадаете. Сказать? Потому что вместе били… ввосьмером… А я что говорю? Когда много, это сила. Ну что? Вот так, если все сообща будем делать, дела наши еще как пойдут…

Тевекелян Костан — брат моего деда, не знаю, как определить одним словом родственную эту связь.

У нас, у Тевекелянов, у каждого что-то да не так. У Костана нет зубов, у Шушан печень не в порядке, а у деда снаружи чего-то не хватает, а внутри что-то лишнее имеется… Но они живы по сей день — девяноста, ста, ста с лишним лет, они живут со своими изъянами, живут сердито, живут радостно, живут, чтобы всегда быть живыми.

Старая Епраксия чистит картошку и говорит. Говорит она безмолвно. Свои заботы и желания она вверяет чугунной сковородке, ножу, мясорубке, своим искривленным ногтям.

— Апла [36] Апла — мать. ,— произносит сын Епраксии. Она оглядывается, но ничего не говорит. Сын Епраксии подходит к матери, садится напротив. Ему сорок пять лет. Он худой, с седыми волосами и торчащими скулами.

— Апла, — стонет он, — несчастный я человек… Епраксия не раз слышала эти утомительные жалобы, но сердце ее снова сжимается.

— Да, сынок, у нас вся семья несчастная, да…

— Жизнь прошла, апла…

— Что ты, сынок, ну что такое сорок пять лет? — наверное, в который уже раз говорит Епраксия.

— Нет, невезучий я…

Он собирает со стола крошки сухарей и бросает в рот.

— Ни детства, ни молодости, — говорит он жуя. — А потом еще эта болезнь… Все напасти на мою голову. Э-э-х, апла… А первая моя беда — отец был пьяница… Бил меня, ругал на чем свет стоит… Чего только я не вынес!

— В каждой семье свои горести, — говорит Епраксия, — ты по виду не суди.

— Нет, апла. У меня другое… Ни детства я не видел, ни молодости, ни семьи. Ну ничего, совсем ничего.

Пожилой сын Епраксии начинает волноваться, тягостные мысли лезут ему в голову.

— Моя жизнь ни с чем не сравнится, нет. Да еще эта болезнь, — он кладет руку на грудь. — Если бы я умер в семнадцать лет, было бы лучше…

— Считай, что тебя тоже взяли на войну и там… — Епраксия не договаривает.

— Это, пожалуй что, верно, — успокаивается сын Епраксии, на душе у него делается как-то легче, он даже веселеет.

— Сколько народу погибло, правда? Скажем, и я там умер… А это моя вторая жизнь… Настоящая находка, да, апла?

— Конечно, сынок.

Сын Епраксии заметно оживляется, как будто в самом деле нашел вторую жизнь.

Мясорубка визжит, стол скрипит.

Мать и сын долгое время молчат. Сын Епраксии задумывается и снова мрачнеет.

— Не надо было тебе выходить за отца, апла… Вот откуда все наши беды. Не обмозговала ты это дело. Ну, скажи, зачем пошла за него, зачем? — вновь распаляется он.

— Почем я знаю. Я не хотела, сестры заставили. Что я могла поделать? Беспомощная сирота.

— Нет, сплоховала ты, чего уж там, — перебивает он ее.

— Приезжал он на фаэтонах вместе с зурначи, играли под нашими окнами, из револьверов стреляли в воздух… Проходу он мне не давал, — рассказывала старая Епраксия, и голос ее доносился откуда-то издалека, оттуда, где сейчас находились ее мысли.

— А ты бы о детях подумала.

— Теперь уж поздно говорить об этом, сынок, ни к чему… Отец давно умер, ушел от нас…

— А потом эта болезнь меня настигла… и заперла на десять лет дома, — продолжает сын.

У Епраксии в горле застревает комок.

— А ты считай, что десять лет просидел в тюрьме. Сколько пересидело народу!.. Дело житейское…

Пожилой сын Епраксии вновь смягчается.

— Значит, в тюрьме, говоришь? Почему бы и нет… Положим, десять лет провел в тюрьме, — произносит он и снова впадает в задумчивость.

— Нет, не надо было тебе за отца выходить. С того все и началось. Совсем ты обо мне не подумала, ну нисколечки.

Пожилой сын Епраксии возвращается в свою комнату. А старая Епраксия продолжает возиться на кухне. Мысли ее далеко. Ей вспоминается тот день, когда она отправилась с женихом в церковь, да еще шумное солнечное воскресенье, когда на фаэтонах повезли крестить сына в далекую горную церковь. А потом она представляет тот час, когда ее повезут на городское кладбище. Отдохнет, забудет обо всем. И вдруг ей кажется, что все это — и муж, и фаэтоны, и недавний разговор все же не исчезнет. Все это будет, останется навечно… Только вот на этой стороне, а сама она будет на той. И что все это останется в памяти мира.

Мы жили в подвальном помещении, а на штанах моих вечно красовались заплатки.

Мой дядя Алексан жил на втором этаже, и все в их комнате было мягкое, пушистое.

Когда у нас нечего было есть, я поднимался к дяде… Дождя самого не видать было, но земля была мокрая, и в лужах то и дело возникали маленькие лунки. Наше жилье совсем затопило, в нашей комнате шипел-фырчал примус, и моя матушка сидела возле стола пригорюнившись. Самая печальная штука на свете — голос примуса дождливым вечером.

По витой лестнице я поднялся на второй этаж. В доме моего дяди на всех стульях имелись маленькие подушечки, а на тахте их лежало видимо-невидимо.

В комнате этой ходили разувшись, в одних носках. Алексан, мой дядя, сидел, утопая в подушках, подогнув ноги по-турецки, и перебирал в руках четки.

— Девушка, а ну-ка для нашего Арташа чай сообрази, — сказал мой дядюшка и разгрыз кусок сахара.