Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Старый бульвар стал еще старее, Новый – раздвинул свои пределы и перенес свои границы – по сути дела, возник еще один, который можно было назвать Новейшим. Народу было совсем немного, пахло сырым песком и мазутом, солнце золотило волну.

«С другой стороны, эта страсть к итогам! Все эти судорожные попытки уговорить себя и других, что жизнь выиграна и все в ней оправданно. И странная необходимость выводов… Как он силился произнести нечто из ряда вон выходящее, смахивающее на завет.

«Надо мыслить системно». Бедный старик! Кто ж это сказал, не припомню, – верный способ стать полным тупицей – сделать это, имея систему.

Впрочем, потребность подбить бабки подводит и не такие умы. Фауст нашел ответ ответов, решив осушить напоследок болото. Тоже искал конечный вывод, который бы все обосновал. Приходишь к тому, что в каждом выводе есть нечто плоское и ограниченное.

А может быть, иные масштабы нам, грешным, просто не по зубам? Вот и довольствуемся. Точно так же, как миримся с тем, что нас удручает. Люди, в сущности, легко применяются ко всякого рода несовершенствам. Покойный Яков скорее всего объяснил бы этот феномен тем, что их терпение превосходит возможности. Но что, если дело не только в терпении? Столько веков они доказывают, и, надо сказать, вполне успешно, что трудно им жить по законам разума».

Костик увидел улыбку Якова, и так отчетливо – даже вздрогнул. То было уже не вспышкой памяти, а чем-то вполне материальным. Вот оно, дорогое лицо, по обыкновению не очень-то веселы эти смеющиеся глаза. Костик почувствовал острый укол и вспомнил, что Славин предостерегал: воображение жизнеопасно.

Не слишком ли много вдруг обступило оживших лиц и голосов, разнообразных милых картинок? Жека, встающая из-за стола, кофепития у Абульфаса, пропавший с лица земли стадион, Дом офицеров с его вечерами. Вот так и превратишься в Маркушу, который только и воскрешал весну в Москве и лето на Волге.

Но и то сказать, обеднела бы жизнь, не будь в ней таких заветных мгновений. Они придают ей вкус и цвет. Чем их больше, тем удачливей смертный. Бывают любимчики небес, для них любая минута – праздник, нам же следует дорожить теми, когда мы узнали, как пахнет радость.

Что же дарило ее так щедро? Ни достатка, ни особых приятств, и удовольствий – кот наплакал. Молодость? Переизбыток сил? Разумеется. Но и те, кто постарше, испытывали тот же подъем.

Прав был Славин, уже тогда он понял: для нас начиналась другая эпоха, в этом-то и была вся суть. Можно было заноситься в надеждах, ждать от будущего почти невозможного. Сегодня ты знаешь все, что последовало, тогда же ты знал, что все предстоит.

В ту давнюю пору футурология была вполне привлекательной темой, особенно для застольных бесед – немного науки, чуть больше фантастики, много веселой игры ума. Еще не пробегал по лопаткам апокалиптический холодок, не думалось, что, вполне вероятно, у галактических криптозоологов может с нами возникнуть немало проблем.

Костик подумал о Николаевском, вспомнил, как он предлагал однажды устроить международный воскресник – снести пограничные столбы. Пожалуй, он был нормальней многих.

Костик поднялся, увидел море и солнце, купавшее в нем лучи. И вдруг ощутил забытую легкость. Это был его Юг, волшебный Юг, одна только мысль о нем целительна.

Костик подставил голову ветру и сразу почувствовал на щеках терпкие соленые брызги.

И вдруг его охватило волнение, понять которое он не мог. Неясная радостная тревога, предвестие поворота судьбы.

Но это посещение родины, во время которого Костику выпало узнать много нового и многое в жизни переменить, – предмет совсем другого рассказа.

Июль – сентябрь 1984 г.

Той Москвы уже нет. Еще не прорубленной, не спрямленной, не вытянутой в проспекты, с трамвайным звоном переполненных «аннушек». Той, какою она мне явилась лишь несколько десятилетий назад. Бывает, рассудку вопреки, она мне кажется больше нынешней. Не обойти и за целую жизнь все эти улочки и проезды, все переулки и тупички. Они вились – петелька к петельке, сворачивались в замысловатый клубок, и вновь расходились, и вновь свивались, легче легкого в них заблудиться.

Странный каменный материк! Но до чего же он был притягателен для попавшего сюда в первый раз! Столько вокруг старых домов, прочных приземистых ветеранов, видевших еще прошлый век. Столько темных и сырых подворотен и этих запущенных дворов, где текла своя, особая жизнь. Лестничные ступени осели под неисчислимыми шагами, и каждый будто впечатал след. Кто останавливался на площадке перед дверью с разодранною обивкой, из которой торчали пегие клочья? Кто вглядывался в список фамилий, постигая, сколько раз позвонить? Я чувствовал непонятную связь с людьми, которых я знать не знал и которых, должно быть, нет на свете. Провинциалы – ребята с воображением.

Однако же сам великий город стоял на вполне реальной почве, не верил, как известно, слезам и не был склонен умиляться пришельцам. Он сразу же их брал в оборот.

Я только переехал в Москву, в новый свой коллектив не успел еще влиться, но коллектив меня сразу приметил и разъяснил, что такой паренек рожден для общественной работы. Началась избирательная кампания, и я должен внести в нее свою лепту в ответственном качестве агитатора. Поистине высокая честь подставить свои молодые плечи под ношу, которую волокут заслуженные – не мне чета – люди.

Так я попал на агитпункт, где в течение следующих двух месяцев прошла существенная часть моей жизни. Это было неудивительно, ибо я попал к Моничковскому.

Здесь надо сказать, что агитаторы были разделены на две группы, которые действовали сепаратно, у каждой был свой контингент избирателей, и обе они не первый год пребывали в состоянии соперничества, подогреваемого их лидерами.

То были Лев Матвеевич Моничковский и Аполлон Изяславич Якович – два матерых общественных деятеля, оба весьма почтенного возраста. Моничковский внешне напоминал писателя-народника прошлого века, как я их в то время себе представлял, – у него были пепельные волосы, волной спускавшиеся чуть не к плечам, открывавшие крепкий лоб мыслителя, исполосованный морщинами. Говорил он при этом с южным акцентом, юность его прошла в Батуми. Место рождения питало и его научно-публицистический пафос – в продолжение уже многих лет он работал над очень важной статьей о постановке политучебы в батумском профсоюзном движении в конце двадцатых – начале тридцатых годов.

Что касается Аполлона Яковича, то он был тощеньким лысым коротышом с оттопыренными ушами. Зато без щек. Уж как вы хотите, а щек у него не было вовсе. Как-то он без них обходился. Он тоже что-то такое писал, как он говорил – делился опытом.