Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Мои доводы о том, что есть и работа, которую все же я должен делать, что письменный стол заждался хозяина, вызывали у него раздражение. За работу платят, и, стало быть, трудолюбие это не бескорыстно. Совсем иное – общественные обязанности, ради которых человек идеи поступается личным интересом.

– Не вы один работаете, – говорил Моничковский, – сколько лет не могу я отдаться немаловажной научной статье о политическом образовании в батумском профсоюзном движении. Ее бы выхватили у меня из рук, это дало бы мне материальный достаток, однако же я не ушел с поста!

Разумеется, я говорил Моничковскому, что читателям давно уж не терпится прочесть столь захватывающую статью и что он обязан ее закончить, невзначай упоминал и о том, что Якович напряженно работает над книгой «Записки агитатора», отрывки из коей он публикует в стенгазете нашего агитпункта.

Это было истинной правдой. Якович и впрямь, по его заверениям, трудился над этой полезной книгой, а фрагменты из нее появлялись в нашем органе, выходившем раз в месяц благодаря сознательности одной машинистки. Якович, как правило, вспоминал разные трогательные эпизоды из отгремевших избирательных битв.

«Помню, – писал он, – управдома Василия Петровича Рябчикова. Списки, которые он представлял, можно было не проверять, у этого замечательного человека документация была в полном порядке. Это был подлинный энтузиаст. Никогда не забуду, как в день выборов – было это в 1938 году – я направлялся к избирательному участку в пять часов утра в полной уверенности, что первым опущу бюллетень. Каково же было мое удивление, когда у закрытых еще дверей я обнаружил знакомую мне фигуру. То был Василий Петрович Рябчиков, немного замерзший, но веселый и бодрый, гордый своим гражданским чувством. Первым, как и всегда, был он!»

Творческая энергия Яковича вызывала у Моничковского какой-то болезненный осадок, он не скрывал своих эмоций. «Рекламист, – говорил он мне с горечью, – ни перед чем не останавливается, лишь бы завоевать себе славу. Это, знаете, не наши методы. Ничего, – он взглядывал на портрет, и вождь ободрял его отцовской улыбкой, – ничего, там разберутся, кто работник, а кто болтун».

Вообще от Яковича он ждал любой пакости. Однажды он собрал агитаторов на чрезвычайное заседание, он дал понять, что по телефону не может сказать о повестке дня – ЧП. Чрезвычайное Происшествие. Мы явились в неурочное время, взволнованные и обескураженные. У дамы, переводившей стихи и страдавшей весьма умеренным тиком, в тот день щека так и ходила. Я едва успел отменить свидание.

Мы уселись в углу под длинным плакатом с изображением и биографией кандидата нашего округа. То был ответственный работник, его фамилию помню я смутно, – не то Облепихин, не то Оплеухов, – надо сказать, что хотя ежедневно я подолгу видел его лицо, но если б довелось хоть однажды столкнуться с ним где-нибудь – в доме, на улице, – я не узнал бы его нипочем. А почему – до сих пор непонятно.

Моничковский был бледен и нахмурен. Член парткома сказал ему как бы походя, что в списках вверенных нам избирателей есть неточности, что они не полны. Моничковский едва не лишился чувств. Разумеется, он опроверг клевету. Столько лет возглавляя агитколлектив, он берег незапятнанность своего имени, и никто не смел на него посягнуть. Понизив голос, он дал понять, что это, бесспорно, интриги Яковича. Тут уже я заломил руки: «Быть не может! Неужто же люди так низки?» Моничковский горестно усмехнулся: «Вы еще молоды, не понимаете многого». Все сочувственно закивали, но я тем не менее не унимался и продолжал все в той же гремучей ложноклассицистской манере: «Пусть, пусть я молод, пусть я неопытен, но я никогда не пойму людей, готовых на такие шаги! Я готов уступить, но в честной борьбе! Докажите мне ваше превосходство, привлекая к себе сердца избирателей! Но сказать, что у нас неточные списки… – тут мой голос дал от возмущения сбой, – нет… с этим я никогда не смирюсь. Ничего, там разберутся».

При этих словах все посмотрели, как вождь раскуривает трубку, и стали заверять Моничковского, что к нему никакая ложь не пристанет. Моничковский только грустно вздыхал. Однако, слушая, как я мечтаю о будущем, в котором все будут чисты и нравственны, взирал на меня не без симпатии.

К этому времени я уже выстроил верную линию поведения. Поскольку критика с его стороны была неизбежна при всех обстоятельствах – ведь я же подлежал воспитанию! – следовало самому обнажить наиболее очевидную слабость, но чреватую наименьшим ущербом для моей репутации и положения. Я решил, что всего безобиднее выглядит головокружение от успехов. На каждый вопрос о состоянии дел я отвечал самым разнузданным и неприличным хвастовством. Послушать меня – на белом свете еще не было равного мне агитатора, подопечные за меня готовы хоть в огонь, хоть в воду, по первому зову они пойдут за мною не то что к урнам, но далеко за горизонт. Я рисовал себя неким гибридом Данко и гаммельнского крысолова, великим уловителем душ. Моничковскому только и оставалось, как заклинать меня не зазнаваться, не забывать, что упоение от первых же достижений опасно, пусть я энергичный, способный работник, это не значит, что раз навсегда мне заказаны пути к совершенствованию. Но, ругая меня за головокружение, он автоматически признавал успехи.

Между тем если говорить откровенно, моя агитаторская активность ослабла. Дело в том, что обычно свои визиты я начинал с семьи Маркушевичей, которая в силу своей многочисленности представляла особый интерес – посещая ее, я одним ударом охватывал почти половину порученного мне контингента, – и вот у них я стал застревать на весь вечер.

В этой семье меня встречали с безмерной приветливостью и радушием, поили чаем с айвовым вареньем и угощали пирогом с лимонной корочкой. Вначале я было заподозрил, что это московское хлебосольство таит родительскую заботу о счастье дочери, но очень скоро стало ясно, что я ошибаюсь. На эту тягостную проблему Маркушевичи, видно, махнули рукой. Все было проще – глава семьи был фанатичным любителем шахмат, а так как имел я неосторожность однажды заговорить о Ботвиннике и выяснилось, что сам я игрок, участь моя была решена. Маркушевич буквально в меня вцепился. Стоило только мне появиться, и он усаживал меня за доску. Тщетно я ему напоминал, что и другие избиратели ждут меня так же нетерпеливо, что, к сожалению, я не вправе принадлежать ему одному. Маркушевич отмахивался от всех резонов:

– Ах, бросьте, ну что вы им там расскажете? Все грамотные, все читают газеты. В вашем сотрудничестве они не нуждаются. Хорошо бы развлечь старуху Перову, но это, увы, не в ваших возможностях. Никто на земле не вернет ей сына.