Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

– Это я, – сказал я подчеркнуто бодро. – Вы велели мне позвонить.

– Константин? – он звал меня именно так. Для отчества я еще недозрел, но уменьшительное имя вносило бы несерьезный оттенок, предполагая меньшую требовательность.

– Константин, – подтвердил я с готовностью.

Он помедлил. Я даже по проводу чувствовал, до чего ему хочется вспомнить пословицу об умнике, которого заставили богу молиться, но я мог бы истолковать ее вольно и расслабиться – он превозмог желание.

– Я хотел спросить, как ваши дела?

– Изумительно, – ответил я честно. Это была чистая правда.

– Опять вы хвастаетесь?

– Но это же так. Вы спрашиваете – я отвечаю.

– Вы отдаете себе отчет, что избирательная кампания вступила в решающий этап? – спросил он грозно.

– Мне ли не знать?

– А значит, нечего почивать на лаврах.

– Это я почиваю? – я искренне удивился, сейчас, между прочим, половина пятого.

– Сейчас все зависит от вашей зрелости, четкости, предельной мобилизованности, а вы вместо того, чтобы ходить по квартирам и заниматься своими обязанностями, играете в шахматы с Маркушевичем.

– Боже мой, какие интриги! – вскричал я, мысленно подивившись тому, как поставлена служба информации. – Будто я получаю там удовольствие! Да он не знает, как ходит слон! Но я принес себя в жертву, что делать. Если я изредка с ним не сыграю, то все семейство, а их пять человек, проголосует после обеда.

– Вы с ума сошли! – заверещал Моничковский. – Только этого не хватало! В десять часов утра – не позже! – голосование должно быть закончено. Якович спит и видит во сне, чтоб мы провалились и опозорились.

– Как видите, я на все иду, чтобы подобного не случилось, – проговорил я с глубокой обидой. – А вы слушаете разных завистников. Изводишь себя, не спишь ночами, а в итоге…

– Ну, выспаться тоже нужно. Иначе вы потеряете форму.

– Нет, с формой у меня все как надо. Такого, как я, еще поискать.

– Сейчас вам надо следить за собой. Работник вы неплохой, не спорю, но уж очень самонадеянны.

Между тем избирательная кампания в самом деле приближалась к финишу. Оставалось еще несколько дней перед тем, как должно было проясниться, будет ли избран Облепихин (впрочем, возможно, и Оплеухов). Каждый день, приходя на агитпункт и взглядывая на плакат, я встречал испытующие глаза кандидата. Моничковский дневал и ночевал на избирательном участке, казалось, что он туда переселился. Якович похудел еще больше, хотя это было и невозможно – две воронки на месте щек словно грозили всосать в себя каждого, кто окажется в непосредственной близости. Мне почти не удавалось сбегать в милое сердцу Замоскворечье, и чтобы хоть несколько развлечь себя, я сочинил марш агитаторов на мотив популярной в ту пору песенки из кинофильма о наших боксерах. Скрыв, разумеется, свое авторство, я исполнял ее Моничковскому, напирая особенно на припев:

Текст, как видите, был не изысканным, а стилизация – вполне откровенной. Но Моничковский был ошарашен.

– Кто же сочинил эту песню? – допытывался он то и дело.

– Этого мы никогда не узнаем, – я озабоченно морщил лоб. – Народ сложил. Это фольклор.

– Но все-таки… Кто-то же был первый…

Я задумчиво разводил руками.

– Неизвестно, как рождается песня. У одного из души вырвется слово, другой подхватит, добавит свое, третий родит целую строчку. Мало-помалу, и все запели.

– Да… удивительное дело, – он был польщен и обескуражен. – «Под руководством…» – это все-таки лишнее.

– Народ знает, что лишнее, а что нет, – сказал я металлическим голосом.

– Лишнее, – вздохнул Моничковский. Но на следующий день попросил: – Вы мне эти слова напишите.

Я спросил с интересом:

– Какие слова?

– Из… этой… – произнес он краснея.

– «Моничковский агитаторов ведет»?

– Ну да, – проговорил он чуть слышно.

– С удовольствием, – я достал ручку

Пока я писал, он задавал мне вопросы:

– А что это значит: «лев московский»?

– Думаю, здесь двойной смысл. С одной стороны, в вас есть что-то львиное, ну а с другой – это ваше имя.

– А где вы слышали эту песню?

– В первый раз я услышал ее в агитпункте, – сказал я, нажимая на слово «первый», – все агитаторы ее пели.

– А потом?

– Потом и на улицах слышал.

– Быть не может!

– Представьте себе.

– И Якович слышал?

– Наверняка. А нет – так услышит, – тут в моем голосе прозвучало не то злорадство, не то угроза.

Моничковский не смог скрыть удовольствия. Внезапно облачко набежало на его разрумянившееся лицо.

– Он еще скажет, что я сам сочинил.

– С него станется, – кивнул я меланхолично. – Он ведь всех мерит на свой аршин.

– Не вышло б из этого неприятностей, – Моничковский невольно покосился на портрет вождя на стене. – Этот Якович – большой интриган.

– Ничего, – сказал я, – там разберутся.

Но Моничковский был неспокоен. Похоже, что в добрых глазах вождя, неспешно раскуривавшего трубку, ему вдруг померещилось странное, неопределенное выражение. Моничковский догадывался, что вождь при своей отцовской мягкой улыбке не больно жалует новых кумиров. Но – господи, как слаб человек! – вопреки рассудку ему было приятно.

Сколь это ни парадоксально звучит, но в день выборов я встал позже обычного – накануне я несколько задержался в родном Кадашевском переулке. Так или иначе, в начале девятого я появился на агитпункте.

– Ну, это из рук вон, – сказал Моничковский.

Я так и чувствовал, что вы что-нибудь выкинете. Еще позже вы не могли прийти?

– Мог, – признался я сокрушенно. – К утру сморило. Всю ночь глаз не сомкнул.

– А что с вами было?

– Сам не знаю. Просто издергался, так я думаю. Ведь решается судьба кандидата.

Такая забота об Оплеухове, видимо, тронула Моничковского.

– Будем надеяться, все пройдет хорошо. Но, конечно, расслабляться не надо.

– За своих избирателей я отвечаю, – сказал я со свойственной мне нескромностью. – Они все отдадут голоса Облепихину.

Я как в воду глядел – уже в одиннадцать все строение номер два выполнило гражданский долг. Прошествовало семейство Прокловых, томный творческий работник Борискин под руку со своей массажисткой. Затем Маркушевичи, все до единого – родители с дочкой и оба штангиста. Пришла старуха Перова, молчаливая, строгая, в черной шубейке, в черном платке. Я почтительно с ней поздоровался, и она вдруг ответила смутной улыбкой, смысла которой я не смог уловить. Пришла Карская-Брендис со своим Брендисом – пришли все, как я и предсказывал.

За что и получил поощрение. Дама с тиком, выпускавшая в этот день бюллетень, посвятила мне четверостишие. Отпечатанное на машинке, оно было вывешено на стене: