Мэтт Хейг - Как остановить время

Я подошел к ней, изумленно таращась на сливы и терн в ее корзине.

У меня было странное чувство, словно я не в своем, а в чьем-то чужом теле.

– Можно мне одну сливу? – попросил я.

Она раскрыла ладонь. Мне вспомнилась рука Мэннинга и его растопыренные пальцы, которые удерживали мою мать под водой.

– У меня нет… У меня… У меня… нет… У меня… Я заметил заблудившуюся корову – я уже видел ее, когда продирался сквозь толпу. Я закрыл глаза, и мама рухнула вниз. Я снова открыл глаза: торговка фруктами все так же хмуро смотрела на меня: то ли рассердилась, то ли смутилась, то ли то и другое одновременно.

Улица закружилась еще быстрее, я зашатался.

– Держись давай, – сказала торговка фруктами.

Это были ее первые слова, обращенные ко мне.

Держись давай.

Но держаться я не мог.

Теперь я понял, почему после смерти отца моя мать ходила, опираясь о стену. Горе кренит к земле.

Внезапно вокруг посветлело, а затем так же быстро потемнело.

Потом – спустя секунду или пять минут – я очнулся, лежа на земле лицом вниз, прямо в грязной луже; вокруг валялись сливы и терн. Прохожие давили их ногами. Одну подобрала собака.

Я медленно поднялся на ноги.

Вокруг меня столпилась стайка мальчишек. Они хохотали и тыкали в меня пальцами. Девушка ползала на коленях, пытаясь спасти хотя бы часть своего товара.

– Извините, – сказал я.

Поднял с земли грязную сливу и побрел прочь.

– Эй! Эй! Ты! Эй! – Она схватила меня за плечо. Ноздри ее раздувались от ярости. – Полюбуйся, что ты натворил!

А вдруг я снова упаду в обморок, подумал я и счел за лучшее убраться, пока не причинил еще больших бед.

– Стой! Так просто не уйдешь!

Я надкусил грязную сливу. Она ловким птичьим движением выхватила ее у меня из руки и бросила на землю.

– Здесь был мой заработок за неделю. За удачную неделю! Чем я буду расплачиваться с мистером Шарпом, если ничего не продала?

– С мистером Шарпом?

– Вот именно! Давай-ка плати!

– У меня нет денег.

От отчаяния и злости она покраснела. В то же время я видел, что она в растерянности. Я был весь в грязи, но по сравнению с большинством окружающих моя одежда выглядела скорее прилично. Мать всегда следила, чтобы мы одевались как можно лучше, даже после переезда в Англию, когда наши обстоятельства кардинально переменились к худшему. Оглядываясь назад, могу предположить, что это была одна из многих причин, помешавших нам стать своими в глазах нищих обитателей Эдвардстоуна. Одна из причин и, разумеется, далеко не самая главная.

– Вот! – сказала она, показывая на лютню, висевшую у меня за плечами.

– Что?

– Давай сюда! В уплату за порчу товара.

– Нет!

Она подняла с земли камень.

– Тогда я ее разобью – ты же сломал мою корзину. Я вскинул руки:

– Нет! Нет!

Наверное, у меня было такое лицо, что она передумала.

– Тебе есть нечего, а ты переживаешь из-за какой-то лютни.

– Это лютня моей матери.

Ее черты смягчились, и злость уступила место замешательству.

– А где твоя мать?

– Умерла три дня назад.

Торговка скрестила на груди руки. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Одета в простое белое платье на шнуровке, на шее красный платок, слева завязанный узлом. Кожа очень чистая – большая редкость в те времена, – только на правой щеке две родинки, одна побольше, другая поменьше, как две луны на небосводе; на носу – созвездие веснушек. Из-под белого полотняного чепца выглядывали растрепавшиеся темные волосы.

Она хмурилась, но в уголках губ затаилась озорная улыбка, готовая пробиться наружу, если бы не с детства внушенный запрет. Должен добавить, что росту она была высокого, на четверть головы выше меня. Только когда я «физически повзрослел», я ее перерос.

– Умерла?

– Да.

Она кивнула. Смерть была делом обычным.

– Ну и с кем же ты остался?

– С самим собой.

– А где ты живешь?

– Сейчас нигде.

– У тебя нет дома?

Я покачал головой, и меня обожгло стыдом.

– Играть умеешь? – Она ткнула пальцем в лютню у меня на спине.

– Умею.

– Тогда, – решительно сказала она, – будешь жить с нами.

– Это невозможно.

К нам подошла девочка с такой же корзиной, как у моей новой знакомой, только целой, и встала рядом. Эту торговку вишней я уже видел на этой улице, только чуть дальше. Я дал бы ей лет десять-одиннадцать. Очевидно, сестры. Те же темные волосы и такой же свирепый взгляд. Какой-то пьяница попытался стянуть у нее вишенку, но она не зевала: шустро отодвинула корзину, испепелив его взглядом.

– Это вовсе не из милости, не надейся, – продолжила старшая сестра. – Будешь жить с нами, пока не расплатишься за фрукты и за корзину. Будешь платить и за постой.

Младшая девица вперила в меня прямой, как стрела, взгляд.

– Это Грейс, – сказала старшая. – А меня зовут Роуз Клейбрук.

– Привет, Грейс.

Она и бровью не повела, лишь обронила, обращаясь к сестре:

– У него странный говор, а несет от него, как от конской задницы.

Потом повернулась ко мне:

– Откуда тебя сюда принесло?

– Из Суффолка, – прохрипел я. Чуть не добавил: «Из Франции», но рассудил, что это лишнее. Суффолк для них – уже заграница.

У меня снова закружилась голова.

Роуз подхватила меня.

– Суффолк? Ты что, из Суффолка шел пешком ? Мы заберем тебя домой. Грейс, помоги, не то он упадет. И дай ему вишен. Нам далеко идти.

– Спасибо, – еле слышно прошептал я: мне приходилось заново учиться поочередно переставлять ноги, где уж тут отвлекаться на разговоры. – Спасибо.

Так началась моя вторая жизнь.

Должно быть, я слишком долго простоял под дождиком, прислонясь к стене. Наверно, в этом окончательно обезумевшем городе стоять без движения уже нельзя: он непременно найдет тот или иной способ отомстить ослушнику.

Я и не заметил, как они подошли. Мыслями я витал далеко: вспоминал Роуз, заново переживая перипетии нашей встречи. Вдруг я услышал, как рычит Авраам. Поднял глаза от земли, а они уже тут, передо мной.

Пятеро. То ли подростки, то ли молодые мужчины, то ли не очень молодые мужчины. Они остановились и уставились на меня как на диковину или на музейную статую. Один из них, высокий, накачанный, приблизился ко мне почти вплотную. Другой, из-за спины качка, сказал:

– Слушай, да ну его на фиг, поздно уже. Пошли отсюда.

Но качок его не послушал и достал нож. В свете фонаря лезвие отливало желтизной. Он надеялся увидеть в моих глазах испуг, но ошибся. Если натерпишься в жизни с мое, то тебя уже ничем не удивить.

Авраам рычал и скалил зубы.

– А ну придержи своего пса! Не то он тоже схлопочет! Гони телефон и бумажник. И можешь топать.

– Ты же не хочешь этого делать.

Мальчишка – несмотря на рост, он, конечно же, был мальчишкой , – затряс головой.