Владимир Сорокин - Ледяная трилогия

Старик зевнул и моментально захрапел.

— Все. — Стоящая у двери Дина подошла к старику, поправила одеяло.

Он очень громко храпел, открыв рот. Голова его тряслась на подушке. Запертая наверху собака, услышав его храп, заскулила сильнее.

Ольга убрала диктофон, встала. Не понимающий по-русски Бьорн тоже встал.

— Скажите, Дина, из этих двух тысяч кто-нибудь выжил?

— Да. — Дина забрала у гостей пустые стаканы. — В Израиле он встретил двоих. Лет пятнадцать тому назад. Но где они сейчас — не знаю.

— А он пытался узнать — что все это было? Зачем их отбирали в эти два барака, везли, а потом отпустили?

— Да, да… — забормотала Дина, — конечно, пытался… Извините, мне надо выйти с собакой.

Она открыла дверь и побежала наверх по узкой деревянной лестнице. Где-то наверху открылась дверь, и молодой женский голос гневно произнес:

— Эйн гвулёт ле эгоцентриют шелхах! [14] Твой эгоизм не имеет границ! ( иврит ).

— Ат ло роа ше бау элейну? [15] К нам пришли, ты разве не видишь? (иврит) — ответила Дина, отперла собаку. — Пошли, Файфер.

Собака оказалась большим черно-шелковистым мастифом. На толстом поводке Дина повела его вниз по лестнице. Ольга и Бьорн тоже спустились вниз.

— И что же выяснил ваш отец? — спросила Ольга, поднимая свою сумку.

— Он выяснил… — Дина отперла дверь, и собака, дернув за поводок, буквально вырвала ее из прихожей на улицу.

— Амод! Льяди! [16] Стоять! Рядом! (иврит) — закричала Дина, борясь с собакой.

Ольга и Бьорн со своими вещами вышли на улицу. Солнце пекло.

— И что же он выяснил? — Ольга опустила сумку на белый и горячий тротуар, сощурилась от слепящего солнца.

— Что голубоглазых евреев отбирали по личному приказу начальника лагеря.

— Для чего?

— Письменного обоснования не было… — Собака уносила Дину вниз по улице. — В общем, это какой-то немецкий бред…

— А об этом писали?

— Что?

Люкарня в мансарде открылась, высунулась кудрявая девушка, громко крикнула:

— Има шели энохит! [17] Моя мать эгоистка! (иврит)

И захлопнула люкарню. Дина махнула рукой, борясь с хрипящей собакой.

— Об этом писали? В газетах? Или где-то? — крикнула Ольга Дине.

— Что?

— Об этом писали?!

— Да… но никто не понял… ах, ты…

— Что?

— Никто так и не понял — что это было… и… и… льяди! льяди!.. и зачем это было нужно! — крикнула, балансируя, Дина и скрылась за поворотом.

Ольга оглянулась на дом. Даже на улице было слышен громкий храп старика.

— Что она сказала? — спросил Бьорн.

Ольга вздохнула, надела черные очки.

— Что она сказала? — снова спросил Бьорн.

— Что жизнь невозможно повернуть назад… — пробормотала Ольга по-русски, замечая впереди такси. — Ладно, поехали в отель.

В машине Ольге стало холодно от кондиционера, Бьорн расспрашивал ее, она вздыхала, бормоча «после, все после».

Забронированный ею через Интернет отель «Прима Астор» находился метрах в ста от моря. Ольга заметила, что море гладкое и спокойное. Они разместились на одном этаже, в маленьких одноместных номерах. Приняв душ, переодевшись в льняную блузку и полосатые шорты, Ольга пригласила Бьорна к себе, усадила его на единственный стул, сама уселась на кровати и перевела ему записанный на диктофон монолог старика. Швед выслушал его молча и напряженно, держа кулаки на коленях. Потом зашевелил большими ногами и длинными руками, оттопырил нижнюю губу и глубокомысленно произнес:

— Это похоже на правду. Мы должны серьезно задуматься.

— Крепко сказано! — иронично кивнула Ольга, доставая сигарету из пачки и закуривая.

— Вам кажется, что я слишком… — начал он, но Ольга перебила его:

— Мне уже ничего не кажется. — Она потерла переносицу. — Знаешь, Бьорн, я, во-первых, не люблю жару, а во-вторых, у меня джет-лег.

— У меня есть таблетки. Я уже принял.

— Отлично. Тогда ты пойдешь к себе и часа на полтора серьезно задумаешься. А я посплю. Оkay?

— Okay. — Он встал, виновато улыбнулся и вышел.

Ольга докурила, задернула зеленую штору, разобрала постель, разделась догола и легла, накрывшись простыней. Кондишен тихо урчал над дверью.

«Сонная болезнь… — подумала Ольга, водя ладонью по прохладной и свежей простыне. — А ведь это лучше, чем бессонная болезнь…»

Она тронула рукой свой живот. Тело устало за последние сутки.

«Два барака. Два барака… — Пальцы коснулись пупка, поползли выше. — Два барака в чистом поле… ни надежды и ни горя… Господи, зачем я сюда приехала…»

Пальцы тронули шрам на груди, небольшую впадину в грудной кости.

«Бумажка. Из-под селедки. Это хорошо. Надо бы и мне завести такую. И на ночь расправлять… Жизнь комкает…»

Она заснула. Ей приснился Тод Белью, топ-менеджер из отдела элитных кухонь, голый и невероятно худой. Он ходил по залу с железной палкой и, бормоча что-то на иврите, стучал по кухонным гарнитурам, пробуя их на прочность.

Ольга проснулась от телефонного звонка. Открыла глаза. В номере было по-вечернему сумрачно. Звонил телефон на тумбочке у кровати. Она сняла трубку:

— Да.

— Это Бьорн. Ольга, уже 20.07.

— Господи… всё, встаю.

Она приняла душ, привела себя в порядок. И через пять минут постучала в дверь Бьорна. Вскоре они сидели в небольшом ресторанчике неподалеку от отеля. Бьорн заказал себе местного пива и баранину на ребрах. Ольга взяла тост с курицей, воды и кофе. Есть ей не очень хотелось.

— Ну, ты задумался серьезно? — спросила она, гася сигарету в глиняной пепельнице.

— Да. Мне кажется, что это те же люди, что похитили нас и наших родных.

— Значит, они были и до войны?

— Да.

— А что это за изможденные старик со старухой?

— Не знаю. Возможно, это их руководители. — Он отхлебнул пива.

Ольга посмотрела на полоску пены, оставшуюся над его верхней губой. Он заметил, приложил к губам салфетку:

— Наверно, это как-то связано с фашизмом.

— Как?

— Не знаю. Но и те тогда, и мы сейчас — голубоглазые и светловолосые. А у фашистов была идея нордической расы.

— Белокурая бестия?

— Да. Белокурая бестия.

— Но в бараках были евреи. Фашисты ненавидели нас, уничтожали. И я тоже еврейка. И мои родители тоже были евреями.

Бьорн вздохнул:

— Это странно. Но все равно, Ольга, мне кажется, это как-то связано с фашизмом.

Ольга закурила новую сигарету.

— Не знаю… Нас с родителями похитили трое голубоглазых. Один был блондин, это точно, а двое, по-моему, крашеные. Потом, когда они били меня этим ледяным молотком, то говорили одно и то же: говори сердцем. До тех пор, пока я не отключилась. При чем здесь фашизм?

— Не знаю. Интуиция.

Ольга усмехнулась.

— Это смешно, понимаю. Но пока интуиция — единственное, что у нас есть. Больше нет ничего.