Владимир Сорокин - Ледяная трилогия

Он стал бить Боренбойма по щекам. Тот завыл сильнее.

— Нет, это черт знает что! — Виноградов встал с колен, сунул руки в карманы.

— А может, коньяку? — предложила секретарша.

— Черт, щас все сбегутся! Тань, вызывай «неотложку». Пусть ему вколют в жопу чего-нибудь… я не могу это слышать. Я не могу это слышать!

Он сел на стол. Оглянулся, ища сигареты. Вспомнил, что бросил. Махнул рукой:

— Начался денек, еби твою…

Секретарша взяла трубку телефона:

— А что сказать, Матвей Анатольич?

— Скажи, что… человек потерял…

— Что?

— Покой! — раздраженно выкрикнул Виноградов.

Лапин брел от метро «Библиотека имени Ленина» к старому зданию МГУ. На плече висел рюкзак. С хмурого неба сыпалась мелкая снежная крупа.

Лапин вошел в решетчатые ворота, глянул в сторону «психодрома» — небольшой площадки возле памятника Ломоносову. Там стояла группа студентов с бутылками пива. Двое из них, худощавый сутулый Творогови маленький длинноволосый Фильштейн, заметили Лапина.

— Лапа, иди к нам! — махнул Фильштейн. Лапин подошел.

— Чего это ты так рано? — спросил Творогов.

Фильштейн засмеялся:

— Лапа по нью-йоркскому времени живет! Господин Радлов спрашивал про тебя.

— Да. Типа: где зажигает мой любимец? — вставил Творогов.

— Чего? — хмуро спросил Лапин.

— У тебя похмелье, Лап? Курсовик принес?

— Нет.

— И мы нет!

Фильштейн и Творогов засмеялись.

— Дай глотнуть. — Лапин взял бутылку у Творогова, отпил. — Рудик здесь?

— Не знаю, — закурил Творогов.

— В «Санта-Барбаре» посмотри.

— Слушай, это правда, что у него предки в какой-то секте?

— Кришнаиты, по-моему, — выпустил дым Творогов.

— Не, не кришнаиты, — мотнул кучерявой головой Фильштейн. — «Брахма Кумарис».

— А это чего такое? — Лапин вернул бутылку Творогову.

— Брахма — один из богов индийского пантеона, — пояснил Фильштейн. — А что такое «Кумарис» — спроси у Рудика. Они каждый год в Гималаи ездят.

— И он тоже?

— Ты что! Ему это до фонаря. Он на металле торчит. С Пауком туcуется. А чего ты? Интересуешься?

— Так, немного.

— Ты чего, Лап, поддавал вчера или трахался?

— И кололся тоже. — Лапин направился ко входу.

Вошел. Поднялся на второй этаж. Прошел пустую курилку. Зашел в распахнутую дверь мужского туалета. Там никого не было, кроме горбатой уборщицы неопределенного возраста. На грязном полу в луже мочи лежала перевернутая урна. Окурки, банки из-под пива и другой мусор валялись рядом. Уборщица шваброй сдвигала мусор к помойному ведру. Лапин недовольно прищелкнул языком. Заметив его, горбунья укоризненно покачала головой:

— Вот свиньи-то. Гадят и гадят. Сердца у вас нет.

Лапин вздрогнул. Рука, придерживающая лямку рюкзака, разжалась. Рюкзак соскользнул с плеча, упал на пол. Лапин всхлипнул. Глаза его стремительно наполнились слезами.

— Нет! — выдохнул он.

Открыл рот и издал протяжный жалобный вопль, зазвеневший в пустом туалете и вырвавшийся в коридор. Ноги Лапина подкосились. Он схватился за грудь и рухнул навзничь.

— Оооо! Оооо!! Ооооо! — протяжно завыл он, суча ногами.

Уборщица злобно уставилась на него. Поставила швабру в угол. Обошла Лапина, проковыляла в коридор. К туалету шли трое студентов, привлеченные криком.

— Бабуль, чего там? — спросил один.

— Опять наркоман! — возмущенно смотрела на них уборщица. — Кто теперь тут учится? Пидарасы да наркоманы!

Студенты обступили Лапина. Он стонал и плакал, изредка протяжно вскрикивая.

— Бля. Ломка типичная, — заключил один из студентов. — Вов, позвони 03.

— Я мобилу не взял. — Жевал другой. — Эй, у кого мобила есть?

— Ой, чего это с ним? — заглянула девушка, вышедшая из женского туалета.

— Есть мобильный?

— Да.

— Набери 03, вишь, ломает его.

— Жень, а может, не надо? — засомневался один из студентов.

— Вызывай, дура, он тут загнется! — зло вскрикнула уборщица.

— Пошла ты… — Девушка набрала 03. — А чего сказать-то?

Студент выплюнул жвачку:

— Скажи: мальчик хочет в Тамбов.

Просторная белая палата с широкой белой кроватью. Белые жалюзи на окнах. Букет белых лилий на низком белом столе. Белый телевизор. Белые стулья.

В кровати спали Лапин, Николаева и Боренбойм. Лица их были сильно измождены: синяки под глазами, желтоватый цвет ввалившихся щек.

Дверь бесшумно отворилась. Вошел тот самый полноватый и сутулый врач. Стал приоткрывать жалюзи. Вслед за ним вошли Мэр и Уранов. Встали возле кровати.

Дневной свет заполнил палату.

— Но они еще крепко спят, — произнесла Мэр.

— Сейчас проснутся, — с уверенностью произнес врач. — Цикл, цикл. Слезы, сон. Сон и слезы.

— Была проблема с парнем? — спросил Уранов.

— Да. — Врач сунул руки в карманы голубого халата. — Этих двух, как обычно, отправили в пятнадцатую. А его приняли сперва за наркомана. Ну и пришлось повозиться с переводом.

— Он правда кололся?

— На левой руке след от укола. Нет, он не наркоман.

Помолчали.

— Слезы… — произнесла Мэр.

— Что — слезы? — Врач поправил одеяло на груди Боренбойма.

— Изменяют лица.

— Если плакать всю неделю! — усмехнулся врач.

— До сих пор не понимаю, почему, когда человек начинает безостановочно рыдать, все всегда вызывают «неотложку»? А не пытаются сами успокоить… — задумчиво произнес Уранов.

— Страшно становится, — пояснил врач.

— Как это… прекрасно, — улыбнулась Мэр. — Первый сердечный плач. Это как… первая весна.

— Себя вспомнили? — покачивал массивной головой врач. — Да. Вы ревели белугой.

— Вы помните?

— Ну, голубушка, всего каких-то девять лет назад. Я и бородача вашего помню. И девочку с сухой рукой. И близнецов из Ногинска. Хорошая память у доктора. А? — Он подмигнул и засмеялся.

Мэр обняла его.

Боренбойм пошевелился. Застонал.

Бледная рука Лапина вздрогнула. Пальцы сжались. И разжались.

— Прекрасно. — Врач взглянул на белые часы. — Когда они вместе, цикл выравнивается. Так! Поторопитесь, господа!

Мэр и Уранов быстро вышли.

Врач постоял, повернулся и вышел следом.

Медсестра Харо бесшумно ввезла в палату кресло-коляску.

В кресле сидела худенькая старушка.

На ней было голубое старомодное платье. Голову покрывала таблетка голубого шелка с голубой вуалью. Голубые чулки обтягивали невероятно худые ноги, оканчивающиеся голубыми лакированными сапожками.

Старушка разжала сложенные на коленях морщинистые высохшие руки и подняла вуаль.

Ее узкое, худое, морщинистое лицо было исполнено невероятного блаженства. Большие голубые глаза сияли молодо, умно и сильно.