Андрей Ильенков - Повесть, которая сама себя описывает

Увидеть Олега могли при входе в магазин, в самом магазине, а также при попытке покинуть скабрезное заведение. Поэтому, выйдя из подъезда, он не свернул за угол, а пошел прямо. Шел, пока не достиг такой точки, из которой, обернувшись, он получал вид на обе стороны дома — и во двор, и со стороны улицы. Никого из знакомых не было ни там, ни сям. Тогда он присел якобы завязать шнурок и сидел долго, а когда поднялся, сбив таким образом с толку гипотетического случайного свидетеля, который мог бы удивиться, что юноша шел вперед, а потом вдруг повернул назад: уж не в винный ли магазин? — направился обратно к магазину.

Но не зашел в него сразу, как невежда, а прошел мимо. Даже не повернув головы цилиндр, а лишь скосив глаз на стеклянную дверь, силясь сквозь нее разглядеть публику внутри помещения. Видно было плохо. Олег остановился, хлопнул себя по лбу, будто что-то вспомнил, развернулся и торопливо пошел назад. Видимость нисколько не улучшилась.

Тогда Олег понял, что ничего так не добьется. Хуже того — он потеряет преимущество перед соглядатаями, полученное в ходе предварительной рекогносцировки: не исключено, что кто-нибудь знакомый уже движется по двору и с секунды на секунду появится из-за угла.

Олег сбегал заглянул за угол — слава КПСС, пока никто не шел. Однако стало очевидно: сколько ни присматривайся к магазину снаружи, полной гарантии безопасности нет. Придется пойти на серьезный риск.

В эту решительную минуту он уже не думал о себе. Он думал только о своих товарищах! Как они рассчитывают на него. Как начнут его высмеивать, если он не рискнет. Он еще раз окинул взглядом окрестности, глубоко вдохнул и, зажмурившись, постепенно распахнул дверь.

Открыв глаза, он облегченно испустил дух. Слава МПЛА, партии труда, в магазине никого не было! Иначе он попал бы в очередь, а это уже смертельный риск. Беда в том, что здесь продавалось спиртное, только спиртное и ничего, кроме спиртного. Будь здесь что-нибудь еще, Олег в присутствии кого угодно мог невозмутимо отстоять очередь и купить какие-нибудь спички. Нахождение же здесь в очереди могло означать только одно…

Что же касается МПЛА, партии труда, то Олег всегда выражался наподобие того. Прежде, бывало, даже вслух. Теперь вслух стеснялся, но про себя — за милую душу. А все пошло с одного старинного суеверия, начало которому положил слепой случай.

Когда в один прекрасный год у них ввели ритмику, чтобы, значит, обучить школьников мелодиям и ритмам современной эстрады, им — уж, во всяком случае, мальчикам, которые уже презирали бальные танцы, но еще не интересовались дискотеками, — это им совсем не понравилось! Слава ПОРП, ритмичка им попалась тощая и болезненная. Она часто болела — а значит, имело смысл колдовать против ритмики. (Потому что колдовать, например, против пения было совершенно бесполезно — такая там сидела жирная певичка лет шестидесяти или, может, ста с лишним, с кривым носом, которая сама кого хочешь заколдует.) А ритмичка если не болела, то опаздывала. И вот, пока стояли у актового зала в ее ожидании, колдовали. Кирюша быстрым шагом семенил по коридору и вполголоса бормотал: «Ритма-дура, ритма-дура, не ходи на наш этаж! Изобью тебя руками, испинаю и ногами, ритма-дура, ритма-дура, не ходи на наш этаж!» Глубоко убежденный в своей безысходной неудачливости доход Вовчина шел от противного и восклицал: «Хоть бы была, хоть бы была!» Иногда колдовство помогало, но далеко не так часто, как бы хотелось. Особенно обидно бывало, когда проходит пять, даже десять минут урока, а она возьми и появись: тогда дети думали, что колдовали хотя и правильно, но не слишком старательно, и раскаивались, да поздно было. Значит, надо колдовать изо всех сил, ни на секунду не прерываясь! В общем, намаялись тогда.

И однажды Олега осенило. Осенило! Не надо тужиться, суетиться. Не надо лишних слов. Он закрыл глаза, сосредоточился на единственном желании и спокойно сказал: «Клянусь коммунизмом, хочу, чтоб у нас не было ритмики!» И когда урок отменили, не только не удивился, но почти и не обрадовался, как будто всегда знал, что иначе и быть не могло.

Он понял, что обрел могучее оружие. Но с тремя условиями, о которых он тогда же догадался. Первое — никому не рассказывать. Второе — не пользоваться слишком часто. И если даже редко, но без крайней необходимости, то тоже не пользоваться. И третье — пореже повторять одни и те же слова. То есть не всякий раз клясться только одним коммунизмом — это уж самое сильное средство. (И задним числом он пожалел, что использовал такое важное слово ради какой-то задрипанной ритмики, на нее бы хватило и ВЦСПС.) И главное — чтоб за каждую малость сердце говорило: «Спасибо!!!» Со временем Олег стал избегать колдовства, но привычка осталась.

Олег положил на прилавок червонец и совершенно спокойным голосом попросил бутылку «Пшеничной» и бутылку «Медвежьей крови». Продавщица не услышала, как билось сердце мальчишки, хотя Олегу этот стук казался выходящим за пределы тела.

Вторая беда была в том, что, несмотря на свои полные шестнадцать (да уж скоро семнадцать!), рылом он не вышел. В отличие от брутального качка Стивы и пятнадцатилетнего усача Кирилла, судьба наградила его непроходимо инфантильной внешностью. Розовощекий, с губками бантиком и крошечным носиком, он неизменно производил на продавщиц винных отделов самое неблагоприятное впечатление, и они через одну отказывались его обслуживать. Это было досадно, даже и оскорбительно, и Олег избегал этих отделов, благо под рукой всегда были Стива или Кирюша. Он не хотел повторять судьбу своего одноклассника Вовчины.

Это было в колхозе, куда их отправили после восьмого класса. После седьмого класса их, правда, тоже отправляли, но тогда Олег заболел дисгармонической сыпью.

В колхозе были разные забавные случаи. Например, Олегу по ноге проехала машина — и ничего! Как в рассказе Носова «Фантазеры», где на мальчика автобус наехал. Но это еще не все: Олегу по ноге проехала не просто машина, а целый «КамАЗ» доверху нагруженный мешками с картофелем, а ему — хоть бы хны. Если не считать психологического шока, с которым он смотрел, как колесо «КамАЗа» вдавило его ногу в сапоге глубоко в рыхлую пашню, не причинив ни малейшего дискомфорта.

Но это на работе. А после работы ребята всячески оттягивались. Да даже и не всячески, а довольно однообразно, но однообразие это вызывало неизменный восторг. Они каждый вечер тайно от наставников курили, а если повезет, то и выпивали — а везло частенько. Ведь было сельпо, в котором все было. Вокруг произрастало множество кустов, рощ, полян, и застукать ребятишек за недозволенными занятиями было куда как затруднительно.

И школа вдохновенно предалась порочным развлечениям. И у сельпо пошел в гору план. Бывало, идут приятели за портвейном, а по кустам уже младшие товарищи, семиклассники то есть, сухое винишко из горла посасывают, бутылка на десятерых, пьяные в стельку. А с сельповского крыльца навстречу им в обнимку спускаются две подружки — секс-звезды трудового отряда — этакие матерые бабищи-девятиклассницы. В одних купальниках, накрашенные, у одной в руке блок «Стюардессы», а у другой — пузырь водки. Восьмиклассник охает и хватается за ширинку. В общем, ужас что творилось!