Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Я обнаружил пруд еще маленьким мальчиком, когда время от времени в коротких штанишках и с посошком в руке отправлялся разведывать местность. В тот раз дорогу мне указала одна из статуй – каменное изваяние карающего ангела с мечом. Визибл окружает великое множество подобных изваяний – иногда даже какие-то сбившиеся с пути и зазевавшиеся на них гуляющие, чаще всего приезжие, стучат к нам в дом с просьбой продать одну из них, в чем Глэсс им из года в год непреклонно отказывает. Ангел, как и большинство других изваяний, изрядно пострадал от времени; у многих статуй не хватало конечностей – руки, ноги, иногда даже головы, – которые, если постараться, можно было обнаружить в траве в двух-трех метрах от пьедестала.

Ангел стоял, накренившись, как Пизанская башня, перед высокой стеной, усыпанной цветами колючей сливы. Там, где он еще не успел порасти лишайником, проглядывало хитросплетение тонких серых трещин, оставленных на поверхности камня беспощадным временем. Он склонялся к земле настолько, что мог в любой момент упасть, вонзив острие меча в землю. Несмотря на то что на своем постаменте ангел был всего лишь на голову выше меня, он казался мне величественным и огромным – вероятно, из-за мощных полурасправленных крыльев, вырисовывавшихся у него за спиной.

Крепко сжав посошок потной ладошкой, я чувствовал, как тяжелый летний воздух давит мне на плечи. С ужасом и благоговением я воззрился на лицо ангела; в то время как его невидящие глаза будто изучали меня, я оценивал размах его крыла и разглядывал острые складки светлого одеяния, удивлялся угрожающим размерам его меча. И тут за спиной статуи я заметил маленький проем в живой изгороди – такой, что в него едва мог проскочить кролик. Повинуясь минутному порыву, я на почтительном расстоянии обошел ангела, опустился на колени и полез в нору.

Восторг, который я испытал, выбравшись на свет с противоположной стороны и увидев пруд, быстро сменился первобытным страхом при виде темных вод. Когда же я попытался замерить глубину, страх уступил место большому удивлению. У меня с собой был шнур от воздушного змея – подарка Терезы, унесенного в прошлом году осенним ветром, – и я привязал его одним концом к своему посоху, а другим – к подобранному с земли камню, который бросил в воду. Виток за витком лежавшая на земле веревка разматывалась и медленно погружалась в пучину. Очень скоро двадцать метров иссякли. Дернувшись под тяжестью камня, шнур натянулся, но груз так и не коснулся дна.

– Ничего себе, – прошептал я, содрогнувшись, и, словно вторя моему изумлению, зашелестела листва. – А до дна еще падать и па…

И тут веревку дернуло во второй раз, так внезапно и сильно, что я чуть было не упал в воду. Что-то – или кто-то – тянул за веревку, вырывая ее у меня из рук. Палочка выскользнула, содрав мне кожу на ладонях, и плюхнулась на черную поверхность, поглотившую ее. От того места, в котором она ушла под воду – слишком быстро ушла, как мне показалось, – побежали круги, расходясь по всему пруду и ударяясь в низкие берега. Все произошло так стремительно, словно кто-то специально заставил время бежать быстрее на эти несколько минут.

Я упал на спину, задыхаясь от волнения, и с колотящимся сердцем пополз от пруда так быстро, как только мог. Ветер выл над моей головой, и с ним, казалось, стонали и деревья. Ободранные ладони ныли, иглы терна впились мне в спину. Я замер и уставился на поверхность воды, ожидая, что она забурлит и исторгнет из себя нечто мрачное, древнее и злое. Но ничего не произошло, и сантиметр за сантиметром я стал нерешительно придвигаться ближе.

Никого.

Только черная вода.

Долго – полчаса, а может быть, час – я смотрел на нее, но даже ветер не заставил поверхность пруда заколебаться или пойти рябью. Воды молчали, похоронив под собой мою палочку. Я пообещал себе больше никогда сюда не возвращаться – и приходил снова и снова, прозвав его моим прудом : видимо, оттого, что за право обладать им я заплатил сильным испугом. Палейко, которого я спросил, что же кроется в этой черной глубине, оказался в этом вопросе абсолютно бесполезным, не ответив ничего, кроме пары расплывчатых фраз, недвусмысленно посоветовав мне самому нырнуть туда и проверить.

Я никогда не решался погрузиться в двадцатиметровую пучину. Я никогда и никому – в том числе и Кэт – не говорил о существовании этого пруда и совершенно уверен, что ни Глэсс, ни Диана о нем не знают. Повторяю, даже Кэт я о нем ни словом не обмолвился, хотя, казалось, дети все рассказывают друг другу – словно уже тогда что-то подсказывало мне, что у каждого должны быть свои тайны.

Сейчас я, обнаженный, опускаюсь на колени у самой воды, сложив рядом одежду. Мое тело изменилось, как изменилось и все в этом мире. Рука по локоть уходит в темную, непроницаемую толщу воды, которая смыкается вокруг нее, как ртуть.

Никого – только черная вода.

Я сажусь на край и опускаю ноги в пруд, проверяя еще теплую у поверхности воду, согретую недавно прошедшим дождем. Спустя минуту мои руки отталкиваются от берега, и все тело погружается в темноту.

Сделав пару гребков, я поворачиваюсь на спину и остаюсь лежать, устремив взгляд на смыкающиеся друг с другом, уходящие ввысь кроны деревьев. Поднимается ветер, с шепотом задевая ветки и сбивая с листвы последние не успевшие высохнуть капли. В тех местах, где они падают в воду, расходятся маленькие круги, и раздается едва уловимый звон. Мне зябко. Я переворачиваюсь на живот, набираю воздуха в легкие, закрываю глаза и ныряю. Холод смыкается над головой. Но, погружаясь все глубже и глубже, пока грудь не начинает разрывать от боли, я все равно не могу нащупать дна.

Не думаю, что от Глэсс ускользнуло то, как светились мои глаза, когда я вернулся из Греции, загоревший дочерна и с выцветшими волосами, но она никогда не спрашивала меня о причине напрямую. Все ограничилось расспросами о том, как мы ладили с Гейблом, светилось ли море на закате, видел ли я акул и пробовал ли оливки. Но на ее губах играла улыбка человека, который и так знал все без лишних слов, как в те времена, когда после визитов Терезы она спрашивала, готовили ли мы опять попкорн, несмотря на ее совершенно несерьезный запрет. Я улыбнулся ей в ответ. Стоило догадаться и раньше, что она, разумеется, знала, и эта поездка была ее рук делом. Уж кто-кто, а Глэсс прекрасно понимала в подарках на день рождения.

Диана, напротив, молчала в тот вечер больше, чем обычно – и даже чем когда-либо до этого; мне показалось, что за время моего отсутствия она еще сильнее замкнулась в себе. Отношения между ней и Глэсс были явно натянутыми, от их сведенных к минимуму разговоров веяло холодом. Где бы они ни встречались, воздух будто наполнялся электричеством, и я тщетно ждал, что грянет спасительная гроза. Что-то произошло за этот месяц, но о том, что это могло быть, я не имел ни малейшего представления. Пытаться хоть что-либо узнать о случившемся у Глэсс было бесполезно: пока она не захочет рассказать мне сама, не имело смысла что-либо выпытывать. Поначалу мне казалось, что Диана будет более откровенной, но и в этом я ошибался.