Элизабет Говард - Смятение [litres]

– А ты никак не сможешь приехать?

– Тебе отлично известно, что я дежурю. На Рождество я не дежурила, так что придется на Новый год.

– Ладно, дорогая. Я вполне понимаю. Во всяком случае, к концу следующей недели я буду свободна.

– Ты всегда так говоришь.

– Разве? Я хотела сказать, что мне придется к зубному сходить. По-моему, у меня абсцесс опять на зуб переходит. Вот я и записалась.

– Больно?

– Когда как. Не о чем беспокоиться. Аспирин боль снимает. Боюсь, мне пора. Вилли ждет, ей позвонить нужно. Еще раз – с Новым годом. Ты бы позвонила той бедной девочке и пригласила бы ее на ужин, а?

Повесив трубку, Сид подумала: а почему бы и нет? Она до того сыта расстройствами, привыкла к ним, до того устала от бесконечных расстроенных и порушенных надежд, ее настолько изводила общая хроническая ревность к избыточному (с ее точки зрения) бескорыстию Рейчел, столь постоянно проявляемому (это всегда внушало ей изводящий душу страх, что она теряет свою значимость для Рейчел или что никакой значимости в действительности с самого начала не было), что мысль провести вечер с той, кто открыто обожает ее, легла бальзамом на душу. Той, кто, по крайней мере, хочет побыть с ней, кто поймет, если ее вдруг вызовут на станцию скорой помощи, кто дождется ее возвращения, кто наверняка по достоинству оценит то скромное пиршество, которое она приготовила, чтобы порадовать Рейчел, и у кого наверняка не хватит духу есть в одиночку. Как бы то ни было, она была не вполне уверена, что звонок Тельме окажется благом. Одно дело давать ей бесплатные уроки игры на скрипке – это воспринималось ею как ее долг перед бедняжкой. И водить ее время от времени на концерты тоже представлялось вполне пристойной добротой. А вот пригласить ее на ужин… это придаст новую основу их отношениям и, возможно, таким, какие она окажется не в состоянии поддерживать. Тельму ей было жалко: как было ее не жалеть? Родители Тельмы погибли: отец – участвуя в североатлантическом конвое, мать – во время воздушного налета на Ковентри. Похоже, что другой родни у девочки не было, и она сражалась за выживание, хватаясь за подворачивавшуюся плохо оплачиваемую временную работу. Сид с ней познакомила неистово добрая леди, управлявшая столовыми на разных станциях скорой помощи. Девочка приходила убираться в ее доме, но, уверяла леди, на самом деле она одаренный музыкант. Как-то, вернувшись неожиданно домой, миссис Дэйвенпорт застала ее за игрой на фортепиано – играла она «просто поразительно хорошо». Разумеется, она сама ничего не понимает в музыке, говорила леди, но сразу же поняла: у этой девочки есть дар… А девочка рассказала ей, что не считает фортепиано по-настоящему своим инструментом: она считала себя скрипачкой.

Разумеется, она согласилась прослушать девочку, в чьем музыкальном таланте не оказалось ничего примечательного. Зато у нее было такое желание, такое рвение учиться, и все в ней так явно говорило о стремлении стать профессиональным музыкантом, что Сид, тосковавшая по преподаванию больше, чем сама представляла, взялась за нее. Тельма была признательна – причудливо, трогательно. Сид постоянно получала маленькие подарки: букетики фиалок, пакетики сладостей, пачки сигарет – и вместе с ними целый поток открыток. К тому же она исключительно усердно работала со скрипкой в промежутках между еженедельными уроками. Когда племянница Рейчел вышла замуж и Сид присутствовала на свадьбе, Тельма сделала подборку вырезок из солидных газет об этом событии, и Сид, кого во всем этом больше всего радовала возможность повидать Рейчел, переслала той эту подборку с припиской: «От моей маленькой неутомимой ученицы». «Но, осмелюсь предположить, – написала она дальше, – что кому-то из вашей семьи захочется их посмотреть». Разумеется, ей было жалко Тельму, но, возможно, не настолько жалко, чтобы встречать с ней Новый год. Нет, она поужинает одна.

Только она решила это, как зазвонил телефон: Тельма спрашивала, можно она принесет маленький новогодний подарок? И уже через секунду Сид не только пригласила ее отужинать, но даже и предложила: если Тельма хочет встретить с нею Новый год, то лучше ей захватить с собой вещи, чтоб можно было переночевать. Поскольку Тельма снимала комнатку около Ватерлоо и вряд ли могла позволить себе вернуться домой на такси, такое предложение выглядело небольшим проявлением доброты на практике. «То, что Рейчел наверняка сделала бы», – сказала Сид себе. Она чувствовала себя усталой и подавленной, эгоистичной и обиженной, вовсе не расположенной ни к какой праздничности. Когда Новый год состарится на неделю, ей стукнет сорок четыре, и у нее было такое чувство, что она никогда не перестанет еле-еле сводить концы с концами безо всякой радости под конец.

– Дорогой, не надо так говорить. До Нового года еще самое малое четыре часа.

– Я, видно, буду говорить так всякий раз, как выпью. А нынче вечером это будет довольно часто.

– Плохая неделя?

– Чертовски ужасная неделя.

– Опять Хью?

Он кивнул.

– Не знаю, что в старину вселилось. Он всегда был упрям, как мул, но в последнее время, что бы я ни сказал, он нарочно твердит обратное. А потом отстаивает это. И никак его с места не сдвинешь.

Диана не успела ответить, как сверху донеслись вопли.

– Я поднимусь взгляну. Дорогой, просто расслабься. Выпей еще виски. Мне, видимо, какое-то время придется его ублажать. Сосни немного: до ужина еще полно времени. Подбрось в огонь еще полено, слышишь, дорогой?

Поленья лежали в большой корзине у громадного открытого очага. Он осторожно поднялся с кресла: в коттедже было полно балок, и последнее, чего бы ему хотелось, это башку о них проломить. Она устроила все очень мило: помещение, занимавшее почти весь первый этаж, было и гостевой и столовой вместе, там же была кухонька с печкой, топившейся углем или дровами, умывальником, подставкой для сушки и дверью, ведшей в кладовку-ледник. Основная комната была заставлена довольно потертыми диваном и двумя креслами, отчищенным столом, накрытым к ужину, комодом, на котором держали фарфор, а в дальнем углу, около входной двери, напротив которой висел старый ковер, предохранявший от сильных сквозняков, располагался детский манеж с моющимися детскими книжками, кубиками и несколькими тряпичными куклами-животными, которые с какой-то стоической отрешенностью сидели, прислонившись к прутьям ограждения. В конце комнаты стоял трехколесный велосипед Джейми, рядом – его резиновые сапожки. Помимо очага, комнату освещала большая керосиновая лампа, стоявшая на комоде и еще больше наполнявшая все вокруг потоками сочного золотого света и таинственными сумеречными тенями. В дневное время в комнате с ее маленькими, глубоко посаженными окошками было довольно темно, ночью же она начинала жить своей жизнью. Хорошо тут, подумал он. Дома был бы Хью, и либо мы с ним в очередной раз поссорились, либо все выходные пили бы изо всех бутылок.