Элизабет Говард - Смятение [litres]

Он налил себе. Спать не хотелось, хотелось самому пройти через все это и, возможно, суметь отрешиться от излишнего гнева, туманившего его разум. Точно. Они достаточно долго добивались компенсации за ущерб, причиненный причалу войной, были месяцы оценок, ревизий книги фондовых ценностей, писанины всех мыслимых видов, но в конце концов выплатили – сто процентов как за ремонт собственности, так и за стоимость хранившегося там товара. Казалось бы, прекрасно. Но тут, как гром с ясного неба, в конце того налогового года фирма столкнулась с налогом на избыточную прибыль на весь товар, словно бы они продали его, что означало, по сути, что они не получают за него ничего. Налогом обложили всю прибыль за лес, что был продан, но то был весь запас, стоивший добрую половину из двухсот тысяч фунтов: платить с этого НИП, по сути, означало, что оставшимися деньгами его не возместить. Он был до того разъярен, что тут же пошел к адвокатам, хотя Хью и предупреждал, что в этом нет смысла. Им попросту придется заплатить налог, говорил он, – снова и снова. Адвокат был довольно хилым: утверждал, если они станут биться, то дело, несомненно, дойдет аж до палаты лордов, поскольку оно создавало бы прецедент или в лучшем случае стало бы попыткой помешать его установлению. Он переговорил со Старцем, который предложил им переговорить с его приятелем из министерства торговли. «Выясните, много ли таких случаев или наш единичный», – посоветовал он. Приятель Старца заявил, разумеется, что на самом деле это не в его компетенции, но к тому же более или менее дал понять, что, по его разумению, им следует смириться. Хью мрачно торжествовал: «Говорил же тебе, не будет ни малейшей пользы, простая трата времени и денег». Только он чувствовал: слишком многое для них в этом на кону, чтобы успокаиваться. Те деньги представляли собой их торговое будущее, и, учитывая, что строевой лес неуклонно рос в цене, к тому времени, когда им потребуется обновить запасы, они в любом случае не смогут восполнить того, что было уничтожено при бомбежках. НИП был последней соломинкой. А потому сегодня утром он еще раз предпринял попытку подвигнуть Хью на борьбу за все дело целиком. Тут не только их деньги затронуты, убеждал он, есть еще и принцип: со стороны правительства явно несправедливо превращать компенсацию за понесенный ущерб в своего рода надуманную прибыль, считать это за продажу. Хью с этим, казалось, согласился, но затем повернул все на высокие издержки по найму подходящих адвокатов, которые действовали бы от их имени, на чудовищную трату времени, на то, что у них не хватает работников, а это окажется задержкой на месяцы. «А главное, – сказал он под конец, – у нас нет никаких гарантий добиться успеха. Мы попросту можем впасть в еще большее безденежье и выкажем себя дураками».

Хью сидел за столом, когда говорил это, и играл пресс-папье, поднимая его и роняя с высоты около дюйма обратно на стол. И потом добавил то, отчего Эдвард и рассвирепел:

– Во всяком случае, я еще раз переговорил со Старцем, и он непоколебимо против этого. Так что, боюсь, двое против одного.

– Он не был против до этого!

– Что ж, теперь он против.

– Тебе прекрасно известно, что это ты преподнес ему дело так, чтобы заставить его согласиться с тобой.

– Свое мнение я ему высказал, естественно.

– Огорчительнее всего то, что ты счел пригодным говорить с ним за моей спиной.

– Разве? Я-то полагал, что ты вполне обеими руками за то, чтобы обделывать дела за чужими спинами.

Этот окольный, но безошибочный намек на Диану до того разозлил его, что он вскочил и бросился вон из кабинета Хью, сильно хлопнув дверью. Вот задница! С того самого ужасного разговора с Хью, когда тот почти уговорил его отделаться от Дианы, и потом, когда по очевидным причинам он этого не сделал, от Хью исходило тлеющее неприятие, которое ему оказалось очень трудно выносить. Потому как с обыденной точки зрения Хью прав. Только ему безразличны чувства – и его, и Дианы. Он любил ее, у нее от него ребенок, теперь он не мог ее бросить. Тут он не был способен думать дальше сегодняшнего дня. Только Хью права не имел приплетать это к обсуждению или спору по поводу бизнеса. Тут он, Эдвард, неоспоримо прав. Не в первый раз пожалел он, что с ними нет старины Рупа, но тут же (и тоже не в первый раз) вспомнил, что Руп с пылким сочувствием готов был соглашаться с любым, кто с ним разговаривал. «Мне надо было бы за Старца взяться», – подумал он. В любом случае завтра ему предстоит возвращение, он и вырвался-то только на эту ночь, сославшись на то, что его пригласили по делу в Королевские ВВС и отказаться нельзя. Сказать правду, хорошо, что в конце концов Диана высказалась против того, чтобы жить в Лондоне. Этот коттедж на полпути между причалом и Суссексом стал куда лучшим выбором, хотя он и догадывался, что временами ей было немного одиноко. Зато она выбрала его, или, точнее, один из богатых приятелей Ангусангуса предложил ей коттедж почти за бесценок: то был домик управляющего в его семейном поместье. Боже, подумал он, какая же все-таки во всем неразбериха. Он не хотел ссориться с Хью, он любил старинушку и знал, чувствовал, как тяжко ударила по тому смерть Сибил. В последний раз он ощущал подлинную близость к Хью, когда увез его после нее. Бог знает, почему он выбрал Уэстморленд. Думал, место должно быть таким, где они прежде никогда не бывали, только он не угадал с погодой. Лило каждый день. Они совершали долгие прогулки под дождем, прихватив из маленькой гостиницы упаковки с ленчем, вечерами играли в дартс, слушали новости по радио в баре, играли в шахматы и рано ложились спать, хотя было ясно, что Хью спалось плохо. Начать с того, что он, казалось, ходил как потерянный, стал очень молчалив, хотя время от времени и говорил нечто вроде: «Не могу выразить, как я тебе признателен за то, что помогаешь мне пережить это», – тут глаза его увлажнялись и он замолкал. Потом постепенно стал говорить о Сибил: отчаянные, лихорадочные размышления, можно ли было ее спасти – если бы рак обнаружили раньше, если бы она сказала ему, когда почувствовала, что заболела, если бы оперировали раньше… «Под конец, знаешь, мы говорили об этом, – сказал Хью. – Я выяснил, что она знала о своей болезни уже не один месяц. Однажды ночью ее сильно рвало: она заставила себя съесть обычный ужин, чтобы ублажить меня. Очень расстраивалась, потому что, по ее словам, ей было невыносимо думать, что я все это выброшу. Я уверял ее, возможность что угодно сделать для нее – это радость, блаженство, своего рода утешение, и тогда, когда я принес ей чистую ночнушку и помог ее надеть, она сказала мне, что знает, что умирает, знает, что и я знаю. «Хочу успеть столько всего сказать тебе, – сказала, – ведь скоро вовсе ничего сказать не смогу».