Элизабет Говард - Смятение [litres]

С тех пор она старалась (и обычно ей удавалось) выбросить из головы все мысли о нем. В этом она никогда-никогда не призналась бы ни одному из членов семейства, поскольку понимала: либо не поверят ей, либо сочтут неестественно холодной и себялюбивой. Возможно, такая она и есть, подумалось ей сейчас. Однако факт оставался фактом, и она пребывала в каком-то непреходяще переходном состоянии: не была вдовой, но не была и той, кого в семействе, подсмеиваясь над Бригом, называли очаровательной малышкой, чей муж сидит в плену. Она могла бы, если разобраться, быть любой из них, сама природа вещей толкает стать либо той, либо другой, только что поделать или каким чувствам предаться, если она сама не знает, кем из двух? Вот и приходится искать убежища в настоящем, в мелочах повседневности военной жизни, вполне наполненной прозаическими сложностями, чтобы время занять и без сил остаться. Ее побегом сделалось чтение романов, предпочтительно толстых, старинных. Отыскать их в доме труда не составляло: они были небрежно расставлены по полкам повсюду, никто не наводил в них порядка, никто не ведал, где именно находилась та или иная книга, кроме девушек, у которых в комнате стояли свои стеллажи, – так что каждый роман, который она читала, становился открытием, порой глубоко радовавшим, порой до того скучным, что почти читать не хотелось. Поскольку, стоит сразу сказать, у нее было простое представление, мол, раз уж все эти книги классика, так и должны быть увлекательны, то ее смущало, что требуется побороть себя, чтобы через некоторые из них продраться. Разговор с мисс Миллимент, однако, изменил этот поверхностный взгляд: она помогла ей понять, что и литература девятнадцатого века пожинала плоды халтуры, выпускала в свет книги, которые в описаниях мисс Миллимент походили на викариево яйцо (разве не слышала она такое выражение? – оно означает «частично хорошее» [34] Выражение, вошедшее в английской язык в конце XIX в. после шутки, ставшей расхожей: епископ прислал приходскому священнику на Пасху тухлое яйцо, а тот заявил прихожанам, что «часть яйца оказалась превосходной». ), романы, которыми наслаждались за их общественную значимость, наряду с шедеврами, «хотя порой шедевры, как, я уверена, вам известно, тоже могут быть скучными». После этого она расспрашивала мисс Миллимент о найденных книгах, прежде чем взяться за их чтение. «Приходится помнить еще и о том, – выговаривала та своим мягким застенчивым голосом, – что даже очень хорошие писатели создают произведения изменчивого достоинства, а потому можно весьма и весьма восхищаться одним романом и ничего не почувствовать, читая другой». Порой Зоуи приходила в голову мысль: а если бы не было войны и если бы Руперт не пропал, обнаружила ли бы она в себе способность находить удовольствие в чтении романов?.. Наверное, нет.

Арчи предложил ей пообедать с ним, когда она будет проездом в Лондоне, но ей надо было забежать в магазины, купить что-то для матери, и они договорились пообедать вместе на ее обратном пути домой. Было бы приятно посидеть с Арчи вдвоем, подумала она, и в самом деле восхитительно пообедать в ресторане. На этот случай она взяла с собой новую зеленую твидовую юбку и блузу к ней, которую сама выкроила. Арчи ей нравился , хотя привлекательным она его и не находила: и слава богу, думала она сейчас, потому как было бы явно великой глупостью влюбиться с лучшего друга своего мужа, – а с того жутко неприятного случая (со временем событие усохло именно до него) с Филипом Шерлоком она зареклась от самой мысли флиртовать с кем-либо. Нет, Арчи теперь был кем-то вроде члена семейства, он знал все обо всех, потому что все они поверяли ему свои тайны: он единственный знал, что она считает Руперта погибшим, и не пытался вызвать в ней чувство вины или ощутить себя из-за этого бессердечной.

Для того чтобы купить именно те лифы и ночные рубашки, какие хотелось ее матери, пришлось бы отправиться либо в «Понтингс» на Кенсингтон-Хай-стрит, либо в «Гэйлор энд Поуп» в Мэрилебоне. Мать как-то сказала, что если того, что ей нужно, нет в одном магазине, то в другом будет почти наверняка, только от такого выбора ничуть не легче. На деле эти два магазина в разных концах города, а она без машины, так что времени наведаться в оба у нее не будет. Она выбрала «Понтингс», потому как сможет доехать до самого магазина на автобусе номер девять – долгая поездка всего за четыре пенса. Багаж она оставила на Чаринг-Кросс. Кенсингтонские сады выглядели куда просторнее и больше походили на сельский парк после того, как там сняли все металлические ограждения. Она вспомнила скучные прогулки, на которые ее время от времени водили какие-то люди, фамилии которых она едва помнит, которые приглядывали за нею, когда мать была на работе, и подумала, неужто и она поведет туда Джули – кататься на лодке, может, на Круглом пруду или птиц кормить у озера Серпентин. «Но, надеюсь, мне придется хоть где-то работать», – думала она. Схожесть жизни матери с ее собственной поразила ее сейчас с внезапной силой. Случались и раньше косые удары, но ей удавалось уходить от них: теперь же собственная ее жизнь, казалось, ужасно повторяла мамину во всех отношениях. Ее мать овдовела в прошлую войну. Она, Зоуи, осталась единственным ребенком. Когда ее мать ушла наконец на пенсию из косметической фирмы, на которой проработала почти двадцать лет, то получила триста фунтов и серебряный поднос, предназначавшийся для визитных карточек. Она помнила несмелые попытки матери подыскать мужчину для компании (несомненно, в надежде выйти замуж) и ее собственное каменное упорство в том, чтобы помешать им. Сколько Зоуи помнит, мать все время, как порой называла это дочь, «носилась» с ней, следила за ее одеждой, расчесывала ей волосы по сотне раз за вечер, учила ее следить за своей внешностью, посылала в те школы, где плата, если оглянуться назад, заставляла ее бороться за то, чтобы ее себе позволить, а после, когда Зоуи вышла замуж за Руперта, продать небольшую квартиру в особняке, бывшую им домом, и переехать в ту, что была еще меньше. И она, выросшая на том, что принимала все преподносимое матерью как должное, выросла еще и настолько влюбленной в собственное свое обличье, насколько могла быть влюблена в него одна лишь ее мать. Мать воспитала в ней чувство собственной значимости, красавицы, которая далеко пойдет. В школе было во многом то же самое. Другие девочки завидовали ее прекрасной чистой коже, ее сияющим волосам, вившимся от природы, ее длинным ногам и ее зеленым глазам: они завидовали ей, но и обожали ее, баловали, отдавая лучшие роли в пьесах в конце учебного года, знакомя с приезжавшими в школу родителями, некоторые ослепленные девицы даже предлагали делать за нее домашние задания по математике. Джули она не должна так растить, думала Зоуи. Джули должна ходить в школу, где будет учиться . Четыре года, прожитые с Казалетами, научили ее, что в этом семействе внешность вовсе не берется в расчет: о ней никогда не говорили, и, по крайней мере, в присутствии Дюши предполагалось, что тщеславие по поводу внешности, а равно и всего остального, исключалось совершенно. Она думала о Джули, у которой такие же густые блестящие темные волосы, такие же выгнутые бровки-бабочки. Только глаза другие: они были голубыми, как у Руперта, как у большинства Казалетов. Она была – да и сейчас остается – самым прелестным ребенком, какого Зоуи только видеть приходилось, но в этом семействе это не имело никакого различия. Эллен звала ее маленькой мадам, когда девочка показывала свой капризный нрав, обращалась с ней совершенно так же, как с Уиллсом и Роли. «Как бы вам понравилось, если бы кто-то взял вашего мишку да и выкинул в окошко? – услышала она однажды увещевания Эллен. – Вы бы осерчали – ведь так? – и заплакали бы от этого. Так вот, вы не должны другим людям делать такое, что, вы знаете, вам не понравилось бы, если бы они сделали вам». Ей ничего подобного никто никогда не говорил. «Если бы я не встретила Руперта и все его семейство, я бы, может, и не повзрослела бы вовсе», – подумала она. Чувства говорили, насколько она отличается от той избалованной, тщеславной, пустой девятнадцатилетней девушки, которая выходила замуж за Руперта. Нынче еще два года – и ей будет тридцать, юность уйдет, и никто не захочет взять за себя средних лет женщину с ребенком (тридцать лет всегда представлялось ей началом среднего возраста).