Элизабет Говард - Смятение [litres]

– Она такая заботливая, – сказала мать, когда они обе услышали, как закрылась входная дверь. Казалось, доброта Мод успела стать своего рода подпоркой в разговоре.

– Есть что-нибудь, что я могла бы сделать для тебя в Лондоне, мама? – спросила она в отчаянии.

– О, не думаю, милая. Разве что еще один корсаж мне купишь. Ой… я прежде забыла сказать, но была бы очень тебе признательна за сетку для волос. На ночь, ты же знаешь. «Леди Джейн», вот фасон, какой я предпочитаю. Уверена, в «Понтингс» или «Гэйлор энд Поуп» они есть. Но только если это по пути. Я знаю, как ты занята.

– Знаешь, в этот раз я сделать этого не смогу, но, когда в следующий раз попаду в Лондон, то не забуду. Могу, кстати, по почте их тебе прислать.

– Но ты же скоро опять приедешь, разве нет?

– Как сказать… возможно, не раньше, чем после Рождества. У меня же работа в госпитале, понимаешь.

– Что ж, милая, заботься получше о своих руках. Уход за больными портит руки. А они у тебя когда-то были такие прелестные. Да и сейчас тоже, – торопливо добавила она.

– Ты тут вполне счастлива, верно?

– О да. Вполне счастлива. Мод – самое доброта, как тебе известно. И, конечно же, я вношу свой вклад в уход за домом. Я не хочу быть обузой.

– С деньгами все в порядке, да, мама? – Она знала, что Руперт устроил так, что доходы от лондонской квартиры надежно вкладывались, многого дать это не могло, но у матери есть еще и ее вдовья пенсия.

Однако ее мать, считавшая деньги предметом вульгарным, поспешила уверить:

– Тут не о чем беспокоиться. Мы ведем тихую жизнь и очень хорошо справляемся. Но это напомнило мне, что я должна тебе за нижнее белье.

– Не должна. Это подарок.

– Я о таком и не мечтала. – И она принялась рыться в своей сумке, отыскивая кошелек.

– Мама, прошу тебя, не надо, в самом деле.

– Я все же очень хотела бы заплатить тебе. Ты помнишь, сколько это стоило?

Вот неблагодарный спор и суета по поводу этого всего, думала Зоуи, все больше и больше беспомощно раздражаясь: ее мать хотела знать, сколько в точности стоили вещи, а она не могла вспомнить, а потом мать не поверила ей, когда она сказала наобум, а потом у нее оказалась всего одна пятифунтовая банкнота – так продолжалось, пока не вернулась Мод. У Мод была мелочь: мать сказала, что на лифах, наверное, еще остались бирки с ценой, пусть кто-то заглянет к ней в комнату и посмотрит, и Мод, знавшая, где лежат вещи, предложила сделать это. К этому времени мать заупрямилась, а Зоуи помрачнела. Оказалось, что лифы стоили по восемь шиллингов и шесть пенсов каждый, так что потом матери понадобились карандаш с бумагой, чтобы она смогла вычислить сумму. «Мне никогда цифры не давались, – а потом возник вопрос с корсажем: – Выходит двадцать пять шиллингов и шесть пенсов… и?»

– Тридцать шиллингов, – сказала Зоуи.

– Всего, значит, будет… – Мать писала, губы ее шевелились, пока она вела подсчет, и Зоуи заметила маленькие потеки губной помады, поднявшиеся по ее верхней губе, тогда как Мод убеждала, оставив всякие оперные штучки, что им обязательно надо отправляться.

– Два фунта пятнадцать шиллингов и шесть пенсов! Мод! У тебя есть чем разменять?

– Мама, мне пора. Я вправду не должна опоздать на паром.

– Я ей на станции отдам, Сесили.

– Так я же с вами иду. Только туфли переодену.

– Мы должны ехать , – закричала Зоуи. – Времени переодевать туфли нет!

Так что в конце концов мать осталась, и Зоуи поцеловала смиренное напудренное лицо.

– Придется мне, как в кино говорят, жать по полной, – заметила Мод, неспешно выводя «остин» из пристройки. – Наверное, вам лучше взять деньги из моего кошелька. Сесили никогда не простит мне, если я их вам не отдам.

– Да не нужны они мне, понимаете.

– Положим, я понимаю, что не нужны, милая моя. Однако мы не должны ее расстраивать – сердце у нее малость хворое, понимаете.

– Почему она раньше не сказала, что собиралась поехать?

– Думаю, это ей вдруг в голову взбрело. Ей всегда жутко не по себе, когда вы уезжаете, понимаете. После, как я вернусь, все с ней будет в порядке. Мы с ней выпьем по чашечке прелестного какао с молоком на угощенье, разыграем сцену не хуже, чем в «Пеготти» [36] Семейство домоправительницы из романа Ч. Диккенса «Дэвид Копперфильд»; о нем в 1935 г. был снят кинофильм. , пройдемся по всем событиям вашего приезда, а потом я уговорю ее немного отдохнуть – очень уж волнующими для нее были последние несколько дней. Она так гордится вами, понимаете.

В поезде, практически пустом, и на пароме, всего наполовину заполненном, ей вспоминались эти слова, она снова и снова прокручивала их в уме. Поначалу думала, какой же груз спадет с нее, стоит только на поезд сесть, оставив свое посещение позади, но на смену скуке и раздражению теперь пришло одно лишь ощущение вины, когда она мысленно перебирала все способы, какими могла бы доставить своей матери больше удовольствия, быть добрее, ласковее, терпеливее. Отчего же, несмотря на все эти годы, когда она почувствовала, что выросла из испорченной и самовлюбленной девчонки и стала основательно взрослой женой и матерью, ответственным членом большого семейства, стоило ей побыть хоть несколько минут со своей матерью, как она возвращалась к себе самой прежней, особе, в общении не привлекательной? Это ведь ее поведение, в конце концов, делало мать такой робкой и примирительной, толкало на все то, что она, Зоуи, находила самым неприемлемым. Ожидая в пустом купе отправления поезда на Лондон, она вдруг подумала: «Представь, Джули, когда станет взрослой, будет чувствовать то же ко мне?» От такой мысли на глаза навернулись слезы. Она раскрыла «Анну Каренину», но уже дошла до места, где Анна видится с сыном после того, как тот тайком съел персик, и решает взять его с собой в Москву. Она уже знала, что Анне не будет позволено иметь и Вронского, и своего сына, и от одной только мысли о подобном выборе глаза вновь наполнились слезами, и одна из них упала на книгу. Она поискала и нашла в сумочке платок. Поезд начал движение, в этот момент распахнулась дверь вагона и вошел военный, офицер. Он выбрал себе место напротив, наискосок от нее, закинул маленький, но очень аккуратный вещмешок с именной биркой на багажную полку. Теперь вот даже доплакать в одиночестве не удастся, подумала она. Секунду спустя офицер достал пачку сигарет и одну предложил ей.

– Я не курю.

– Не станете возражать, если я закурю?

Она покачала головой:

– Вовсе нет.

– Вас послушать, так к вам словно простуда подступает, – сказал он с той сочувственной фамильярностью, которая смутила ее. Впрочем, он был американцем, она поняла это – не только по выговору, но и по его форме, которая была куда более приятным – бледновато-зеленым – аналогом английского хаки.