Элизабет Говард - Смятение [litres]

– Вовсе нет. Просто прочла в книге довольно печальный кусок, вот и все. – Такое оправдание, казавшееся вполне подобающим, высказанное, оказалось совсем не таким.

– В самом деле?

– Нет, в общем-то.

– Наверное, вы прочли то, что напомнило вам что-то из вашей собственной жизни, и это подействовало.

Она глянула поверх платка и увидела, что он пристально смотрит на нее. У него были очень темные, почти черные глаза. Он прикурил сигарету от большой, довольно потертой металлической зажигалки. Потом произнес:

– Вы видите себя русской героиней? Анной?

– Откуда вы знаете…

– Я до того хорошо образован, что умею читать буквы перевернутыми.

Уверенности, что незнакомец над ней не смеется, не было, и она быстро спросила:

– Вы читали роман?

– Очень давно. Когда в колледже учился. Помню достаточно, чтобы предупредить вас: Анну ждет печальный конец.

– Я это знаю. Я его уже читала.

– В самом деле? И на что похоже чтение романа, когда наперед знаешь, что произойдет?

– Когда знаешь сюжет, начинаешь замечать кое-что другое.

Короткое молчание. Потом он заговорил:

– Меня зовут Джек, Джек Гринфельдт. Я все думаю, не согласились бы вы пообедать со мной, когда мы прибудем в Лондон?

– Боюсь, у меня уже есть с кем пообедать.

– С мужем?

– О нет. С другом. – Она глянула на свое обручальное кольцо. Подумала: задает много вопросов, но это, видимо, потому, что он американец, – прежде ей ни один не попадался. Если можно ему, можно и мне.

– Вы женаты?

– Был… Я разведен. Сколько у вас детей?

– Откуда вы знаете, что они у меня есть?

– Понимаете, вы уж меня простите, но я вижу, что вам больше восемнадцати и вы не носите форму: есть вероятность, что у вас дети. Само собой, вы могли бы быть еще и очень высокопоставленной или редкого типа госслужащей, как вы их здесь у себя зовете, но мне вы как-то особой такого рода не видитесь.

– У меня один ребенок, дочка.

– Покажите мне ее карточку.

Ей показалось странным, что ему понадобилось увидеть карточку ребенка совершенной незнакомки, но отчего бы и нет? Она вынула из сумочки кожаную раскладную книжечку с двумя своими любимыми фотографиями: Джульетта, стоящая на подставке во внутреннем дворике с садовой шляпой Дюши на голове (девочка обожала шляпы), и Джульетта, сидящая в густой траве рядом с теннисным кортом в самом лучшем своем летнем белом муслиновом платье. На первом фото она смеется, на втором выглядит очень серьезной.

Он довольно долго внимательно рассматривал карточки. Потом, закрыв книжечку и возвращая ее, сказал:

– Она очень похожа на вас. Я признателен вам за то, что вы мне показали. Где она?

– В деревне.

– Вы не живете в Лондоне? – Огорчение его было очевидно. От этого она почувствовала себя добрее и старше.

– Нет. Не возражаете, если я спрошу вас кое о чем?

– Не считаю себя вправе возражать. Что вы хотите узнать?

– Скажите, это потому, что вы американец, вы задаете столько вопросов совершенно незнакомому человеку?

Он задумался ненадолго.

– Не думаю. Я всегда был любознательным… любопытным скорее, во всяком случае, в отношении людей. Как сами видите, у меня такой нос, что он очень легко встревает в дела других людей. – Слова заставили ее посмотреть на его лицо. Он улыбнулся: на фоне землистой кожи зубы его казались очень белыми. – А я думал, вы спросите о чем-то более личном, – сказал он.

На этот раз молчание оказалось нервным. Если бы она сочла, что американец заигрывает с нею, она бы в точности знала, что ей делать, а чего не делать, могла бы выбрать следующий ход. Тут же она совершенно растерялась – она понятия не имела, что за игра ведется, у нее лишь крепло неловкое ощущение, будто он знает больше, чем она – о чем угодно.

– Очень трудно быть счастливым на войне.

– Почему вы это сказали?

– Потому, что почувствовал, что вы вините себя за то, что не ведаете счастья. С чего бы вам его ведать, скажите на милость? При том, что все время гибнут люди, идет бойня, их убивают и порой прежде мучают пытками, притом, что разбиваются семьи, все лишаются суженых, притом, что не хватает всего, что облегчает жизнь, зато есть монотонная рутина и общее отсутствие чего бы то ни было, что напоминало бы о славных временах, почему должны вы – да и любой другой на этом острове – быть счастливой? Вы способны претерпевать – британцы, мне кажется, в том весьма преуспели, – но почему вы должны этому радоваться? Я знаю, что твердость духа глубоко внедрена в британское мировоззрение, но попробуйте улыбнуться сурово сжатыми губами!

Попутчик пустился в общие рассуждения – она почувствовала себя увереннее.

– Мы обучили наши губы, – сказала. – И теперь привычны к этому.

– Я успел убедиться, как весьма опасно привыкать к чему-либо.

– Ко всему?

– Да – ко всему. Перестаешь замечать что бы то ни было, и, того хуже, появляется иллюзия, будто ты чего-то достиг.

– Я такого вовсе не чувствую, – сказал она, открывая это в себе.

– В самом деле?

– Знаете, полагаю, это зависит от того, что вы подразумеваете под замечать что-то или под привыкать к чему-то…

– Ничто из связанного с вашей жизнью не зависит от того, что я имею в виду, – перебил он ее, но это не было ни резкостью, ни грубостью.

– По-моему, можно к чему-то привыкнуть и все же замечать это, – сказала Зоуи. Она думала о Руперте.

– Это должно быть что-то очень серьезное.

– Да. Должно быть. И есть. – Она тут же перепугалась, что он станет расспрашивать, чем должно быть такое – примется и дальше оттеснять ее за черту невольной откровенности, но он этого не сделал. Поднялся и пересел в кресло прямо напротив нее.

– Я все еще не знаю вашего имени.

Она назвала.

– Зоуи Казалет. Не откажетесь вечером поужинать со мной? Вижу, что собираетесь меня отшить. Не надо. Это очень серьезное приглашение.

Причины, почему этого делать ей не стоило, обступили ее толпой. Что она скажет семейству? «Я ужинаю с американцем, с которым в поезде познакомилась»? Где ей остановиться в Лондоне, поскольку вряд ли она так поздно попадет на поезд? Куда бы можно было податься между обедом и ужином? Святые угодники. Почему она даже задумывается об этом?

– Мне нечего надеть, – сказала она.

– Он еще не насытился?

– Он все время засыпает.

Мэри, новая, очень молодая, в высшей степени обученная няня, глянула неодобрительно. И посоветовала:

– Щипните его за щечку.

Луиза нежно щипнула. Малыш изогнулся, ткнулся ей головкой в грудь, вновь отыскал сосок, но после одного-двух сосаний выпустил.

– По-моему, у меня уже на этой стороне молока не осталось.

– Тогда так. Вы воздух отрыгнуть ему давали?

– Я пробовала, но, боюсь, что-то ничего не вышло.