Элизабет Говард - Смятение [litres]

– А дальше, молодая леди, будет происходить то, что, раз уж вы тут, я вас побрею на всякий случай, а потом дам вам кое-что, чтобы вы уснули.

Нянечка ушла и возвратилась с чашечкой воды, мылом и бритвой, у которой оказалось очень тупое лезвие, что, казалось, рассердило ее еще больше. У Луизы духу не хватило спросить, зачем ее нужно было брить. Когда и это закончилось, она проглотила большую таблетку, запила ее водой из стакана, и нянечка удалилась, выключив по пути свет.

Лучше всего было бы поспать. Тогда бы она никому не досаждала, а завтра утром могла бы пойти домой. Вдруг с тревогой подумалось, что все равно придется сюда возвращаться, но тут же и отлегло: не все же сестры такие, как эта. Очень скоро она уже крепко спала.

Проснулась от резкой боли. Постель, похоже, намокла и стала липкой. Она потянулась к лампочке у кровати, посмотреть, что там такое. Вся постель была в крови, и ей тут же пришло в голову, что ребенок умер у нее внутри. На тумбочке у кровати рядом с лампой стоял колокольчик, и она позвонила в него. «Наверное, он мертвый и я умираю», – подумала она, когда подобрался очередной приступ боли. Никто не приходил. Она позвонила еще два раза, подольше, но ответом была полная тишина. Только теперь-то она уже испугалась по-настоящему. Не сразу, но выбралась с кровати и открыла дверь палаты, позвала:

– Пожалуйста! Подойдите кто-нибудь!

Под конец она уже кричала это во весь голос, и тогда услышала шаги, увидела, как зажегся свет в коридоре. Появилась нянечка, и Луиза, не дав ей и слова сказать, указала на кровь.

– Тсс. Не будите других пациенток. Теперь садитесь вон туда на стул, а я постель перестелю. – Она вышла на лестничную площадку к шкафу и вернулась с чистой простыней.

– Что происходит ?

– У вас тут маленькое представление. Это означает, что ребенок в пути. – Боли, казалось, повторялись примерно через каждые четыре минуты, и не было никаких сомнений в том, что это – боли. Мать говорила ей, что не стоит поднимать шума во время схваток, и сейчас она вспомнила об этом. – Я пришлю кого-нибудь посидеть с вами. Не беспокойтесь. Еще не один час пройдет.

Луиза снова залезла на кровать. Никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой и покинутой. Почему Майкл оставил ее терпеть все это?

В остаток той жуткой ночи ей удалось удержаться от плача и крика. Нянечка вернулась еще с одной, пожилой и явно вырванной из объятий сна, вид у нее был угрюмый и тоже недружелюбный. Луиза спросила, когда придет врач, и ей сказали, что никак не раньше утра, а возможно, и позже. Дали ей какое-то хитрое устройство с резиновой маской, которую следовало надевать на лицо и дышать, когда боль становится особенно сильной, но когда она попробовала, то никакой разницы не почувствовала.

– По-моему, это не работает.

Акушерка, расположившаяся на стуле как можно дальше от кровати, подошла, взглянула.

– Она сломатая, – сказала. И убрала устройство.

За окном бушевала гроза, гремели чудовищные раскаты грома. Между схватками Луиза боролась с мучительным желанием уснуть, вызываемым таблеткой. Всякий раз, когда она чувствовала, что погружается в забытье, ее охватывал очередной приступ боли и она просыпалась, как от пытки. «Хоть бы она поговорила со мной!» – думала она, но нянечка продолжала читать газету. Когда она увидела, что небо посветлело от промоин в чернильной мгле, а гром, похоже, громыхал уже в отдалении, она спросила, как долго это будет продолжаться.

Нянька, даже не отрываясь от своей газеты, пробурчала, что до отрыжки сыта этим вопросом, который все задают. После такого расспрашивать еще о чем-нибудь не хотелось.

В конце концов, все шло своим чередом: пришла еще одна нянечка и посмотрела на нее, потом явился врач и велел ей натужиться, потом вдруг вокруг постели оказалось по меньшей мере три человека. Губы у нее пересохли, и она сумела выдавить из себя, что хочет пить, после чего врач поднес стакан с водой к ее рту и сразу отвел его, едва она успела сделать один глоток.

– Еще разок натужимся, и я дам вам такое, что вы ничего не почувствуете.

Так оно и произошло. Последнее усилие было до того мучительным, что ей показалось, будто она кричать начала, и крик тут же прервался, поскольку врач прижал ей к лицу маску, и она пропала, или, во всяком случае, такое ощущение появилось – она попросту перестала существовать. Когда пришла в себя, хлопотавшая вокруг нее сестра и врач улыбались и говорили, какой великолепный мальчик, но она ничего не видела. «Его купают», – объяснили. Теперь все вокруг улыбались. Она спросила, сколько времени, и ей сообщили: без четверти двенадцать, – а кто-то подал ей чашку чая. Потом появился Майкл с ребенком на руках и вручил ей его, будто бы подарок от себя, и по выражению лица мужа она поняла, что должна быть вне себя от восторга. Она глянула на туго укутанный белый сверток с торчащим из него маленьким, морщинистым, помидорно-красным личиком – отрешенным, округлым и крепко спящим – и совсем ничего не почувствовала.

– Шесть фунтов двенадцать унций [37] Около 3062 граммов. , – горделиво произнес Майкл, – да ты у нас умница!

Ей принесли еще чашку чая, но она сказала, что больше не хочет, а просто хочет поспать.

– Сначала вы должны выпить это, – сказали ей, – вам нужно пить, чтобы молоко пришло.

Так что пришлось ей выпить чай, Майкл сказал, что сейчас позвонит ее родителям, и младенца унесли.

Когда она проснулась, то плакала. Вечером приехал Майкл и сказал, что скатает в Хаттон, поскольку Ци хочет, чтобы он провел остаток отпуска с ней. Жидкости вливали в нее до тех пор, пока груди у нее болезненно не вспухли от молока, но младенец, родившийся до времени, не желал сосать, постоянно засыпал, в те первые дни она и видела его, только когда он спал или плакал. В конце концов ей предписали грудной отсос, но к тому времени ей уже было невыносимо, когда ее трогали. Ее убеждали, как ей повезло, что у нее хватает молока, в родном отечестве хватает матерей, говорили ей, у кого его, считай, и нет вовсе. Тогда нельзя ли ей кормить одного из их младенцев? – спрашивала Луиза, но их ее предложение, похоже, ввергало в шок, и ей отвечали, что так не годится. Три дня она плакала – от изнеможения, от боли (помимо грудей, боль была и от наложенных швов), от жажды (одним из способов уменьшить количество молока сочли полный отказ ей в любого вида питье), от тоски по дому (хотя она и не понимала, по какому дому), от ощущения, что Майкл ее бросил (дважды: первый раз, когда оставил одну в родильном доме со злыми чужими людьми, а потом опять, когда предпочел провести остаток отпуска со своей матерью, а не с ней) и, самое худшее, от растущего убеждения, что с ней что-то не так, поскольку своего малыша она явно не любит, как того ожидала, или вообще что-либо чувствует к нему, кроме смутного страха. Это называли послеродовой депрессией и говорили, что скоро она от нее избавится, а через несколько дней велели ей взять себя в руки и одолеть болезнь.