Элизабет Говард - Смятение [litres]

Мэри наклонилась и взяла у нее ребенка.

– Иди к Мэри, – заговорила она другим, более ласковым голосом. Положила младенца животиком себе через плечо, похлопала его по попке. Малыш несколько раз отрыгнул. – Вот и молодец. Там, на столике, ваша чашка чая.

– Спасибо, Мэри.

– Ну, скажи мамочке до свидания. – Няня опустила ребенка, чтобы Луиза смогла поцеловать его личико. Малыш был бледен, только на щечках пламенели два пятна, розовый ротик был приоткрыт, на оттопыренной нижней губе белели капельки молока. От него пахло молоком, и глаза у него были закрыты. Когда они ушли, Луиза застегнула бюстгальтер для кормления, наложив на соски свежие прокладки. Соски болели, но не сравнить с тем, что было раньше. Взяв чашку, она с удовольствием выпила чай, благодаря про себя заботливую няню. Первое утреннее кормление давалось хуже всего. Мэри будила ее от глубокого сна, порой в шесть часов, а то и раньше, и кормление, если только малыш не сосал как следует, которое не должно бы занимать более получаса, растягивалось на вдвое дольше. К концу его Луиза чувствовала себя усталой, но до ужаса не хотела спать. Вечность проходила, пока удавалось снова заснуть, а когда она засыпала, пора было вставать завтракать. Дома она оставалась бы в постели, но в Хаттоне, где она находилась сейчас, это было исключено. Приходилось вставать, принимать ванну, одеваться и завтракать вместе с Ци и Питом, а вскоре наступало и время следующего кормления.

Майкл привез ее сюда неделю назад, и ей ясно дали понять, что, хотя, разумеется, остаться он не сможет, Ци желает посмотреть на своего внука, «по-настоящему к нему привыкнуть». Так что им предстояло пробыть здесь три недели, из которых всего одна почти прошла. Майкл в точности не знал, когда он сможет снова приехать, и Ци принялась говорить, что, разумеется, было бы лучше, если бы Луиза с малышом оставались у них, пока он не будет в состоянии их забрать. Это, она чувствовала, может растянуться на недели, если не на месяцы. Без двадцати семь: надо постараться заснуть. Она выключила лампу у кровати, но, как обычно, темнота, казалось, оживляла все, чему приходилось прятаться при людях и в дневное время. Иногда, как сейчас, ей приходило в голову, что, если отдаться тьме во власть, она будет лучше понимать ее.

Начиналось всегда с занудного перечня того, как ей повезло: она замужем за знаменитым человеком, выбравшим именно ее, когда мог бы, если верить Ци, жениться на ком угодно; у нее здоровый сын, как того от нее все и ожидали. У нее собственный дом в Лондоне (в Сент-Джонс-Вуд, принадлежавший леди Райдал, поскольку тетя Джессика собиралась вернуться жить во Френшем, когда Нора выйдет замуж). У нее есть няня, чего большинство молодых женщин в такое время не могут ни устроить, ни позволить себе. Чего ж ей еще? Ей двадцать лет, она замужем ровно тринадцать месяцев, и до сей поры Майкл не был убит или даже ранен. У нее есть все, за что быть признательной. Она повернулась на бок, чтобы, если за слезами последуют рыдания, их можно было бы заглушить, уткнувшись в подушку. Ци, как оказалось, иногда прохаживалась ночью и, не раз, случалось, открывала дверь ее спальни и стояла там, один раз, когда Майкл был с нею в постели, и дважды, когда она лежала одна. Об этих посещениях никогда не говорилось, зато, мало того, что они как-никак пугали, еще и были вторжением в ее интимную жизнь, ставшую необходимой при том одиночестве, в какое ее ввергли. Она и подумать-то о своих неестественных склонностях могла, разве что оставшись совсем одна, а в остальное время приходилось играть роль счастливой молодой жены и матери, обеспокоенной, конечно, тем, что Майкл воюет, зато во всем остальном пребывающей в безоблачной атмосфере. Весь ужас состоял в том, что не было у нее никаких чувств, считавшихся чувствами естественными, какие полагалось бы иметь всем. Она понимала, что в чем-то это ее вина, однако, хотя искренне стыдилась и сожалела, что она такая, совершенно не знала, как изменить все к лучшему. Раз-другой за месяцы беременности она пыталась заговорить с Майклом о том, какой страх охватывает ее при мысли о ребенке. Не о муках и заботах, связанных с ним (всегда считалось, что ребенок будет мальчиком), а о самом факте его существования. Майкл, когда слушал, отмахивался от ее тревог, уверял, что, как только мальчик родится, она будет совсем по-другому чувствовать. В конце концов она свыклась с этим. Зато стала – с тех самых рейдов на бомбардировщиках над Германией (их было несколько) – все больше и больше бояться, когда он вышел в море и стал сражаться с немецкими торпедными катерами. Погибали знакомые ей офицеры береговой охраны, в том числе и очень опытные, и казалось, все меньше и меньше причин, почему бы и Майклу не стать одним из них. Однажды, после того как они сняли меблированный дом в Сифорде и прожили в нем несколько недель, когда он ночевал дома, если не выходил в море, он вернулся вечером и сообщил, что утром эскадра перебазируется. Она разразилась слезами: «Значит, придется дом бросить!» – рыдала, не в силах словами выразить свои самые худшие страхи.

– Не очень-то это и хороший дом, – сказал он тогда. – Он вообще-то нам всегда был безразличен. Будет у нас дом получше, когда-нибудь. Ну-ну, давай, милочка, держись бодрее.

Но она никак не могла остановиться.

– Мы никогда не бываем вместе, у нас нет никакой нормальной семейной жизни. У нас нет даже времени поговорить.

– Да все у нас есть, разумеется, – ответил он. – Вот только как я могу говорить с тобой, если ты плачешь – ты ни слова не услышишь из того, что я говорю. Такое во время войн случается. Люди не бывают вместе. У всех сейчас так.

Тут зазвонил телефон, он взял трубку: звонил его «первый номер», спрашивал, когда он вернется на борт.

– Они торпеды загружают, – сказал Майкл. – Я должен быть там, проследить, чтоб их правильно уложили. Когда закроешь дом, я ненадолго заеду к твоему семейству домой, дорогая. Так будет лучше, пока я побольше не узнаю, что мне выпадет дальше.

– Может, хотя бы поужинать останешься?

– Нет, я же тебе сказал, что должен идти. Лучше я сейчас вещички соберу. Веселей, дорогая, и помоги мне собраться. Спарки через полчаса пришлет машину.

Так что он ушел, а она собрала вещи и попыталась убрать все из кладовки, где не так-то много чего набралось, потом позвонила в Хоум-Плейс, предупредила, что приедет. А потом подъела остатки какого-то консервированного мяса и всю ночь промучилась, ее тошнило и несло. Думала, что помрет. Утром позвонила домой и рассказала матери, та пообещала заехать за ней на машине и отвезти домой. После этого она не пыталась делиться с Майклом тем, что внушало ей страх, или тревожило ее, или чего не понимала. И держалась такого представления, что, когда у нее появится ребенок, все пойдет по-другому. Дома она пробыла, пока до родов не остался примерно месяц, и они с матерью перевезли ее на Гамильтон-террас. Переезд взволновал: в доме все еще сохранилось кое-что из мебели, принадлежавшей ее дедушке с бабушкой, – но дом был запущенным, его нужно было отделать заново. А еще она смогла распаковать свадебные подарки и привезти из Родового Гнезда свои вещи, свои книги. Она лихорадочно старалась все успеть до того, как появится ребенок, и Стелла, которая каким-то чудом получила недельный отпуск, приехала помочь ей покрасить стены в гостиной и детской. Через неделю ее мать должна была вернуться в Хоум-Плейс, а Стелла – в Блетчли, где она работала в таком секретном месте, что и говорить нельзя. Было чудесно побыть вместе с нею. Потом приехал Майкл, получивший недельный отпуск. Они сходили в кино, поужинали в кафе, а потом, когда дома легли в постель, он приступил к любовным утехам. «Я слишком толстая!» – произнесла она тогда – на самом деле она не хотела этого, не было у нее для этого обычного чувства, мысль об этом явно была ей невыносима.